— Ты меня не слушал. — В голосе Котты звучала горечь. — Он один из людей Милона. Это любимчики Сената. Этих сволочей все любят, с тех пор как они прижали городскую чернь. Думаешь, его передадут общественному палачу[83], как какого-нибудь ничтожного злодея?

   — За убийство и изнасилование жены и дочери всадника[84] — да, конечно. Я так думаю.

   — Ох, тебе ещё учиться и учиться. Тебе ещё чертовски многому надо научиться, Публий. — Котта оскалился по-волчьи. — Если мы, настоящие римляне, умираем раньше времени, то это либо из-за войны, либо из-за политики. Никакой другой причины даже и близко нет.

   — Где они сейчас? Корнелия и... Валерия?

   — Дома. Мы отнесли их домой. Сходи за ними, если хочешь. — Он взглянул в сторону двери, ведущей в кабинет. — Но я бы на твоём месте отправился один.

   — А ты? Ты идёшь?

   — Нет. — Он поднялся, при свете лампы его глаза вспыхивали по-кошачьи. — О нет. Только не я, Публий. У меня ещё кое-где имеется дельце. Мне есть чем заняться.

Когда он удалился, я тихонько постучал в дверь кабинета, но ответа не последовало, и дверь была заперта. Я двинулся в дом Котты, прихватив с собой полдюжины рабов и двое носилок для тел.

На следующий день рано утром нашли тело знатного юноши, Тита Лютеция Альбина, которое валялось у стены публичного дома в переулке, ведущем от Священной дороги. На правой щеке у него было небольшое красноватое родимое пятно; ему перерезали горло. Под телом лежала камея Корнелии.

Через четыре дня мы предали их огню.

Прокул был не в состоянии заниматься необходимыми приготовлениями. Я связался с его братом Секстом, жившим поблизости, и они с женой взялись за это спокойно и очень умело. Самого Прокула с малышом Луцием и его няней до дня похорон отправили в деревню. Меня тоже пригласили с ними, но я чувствовал, что лучше мне остаться на месте и не обременять их своим присутствием. Я облачился в траур и бродил по дому как привидение. Если бы в доме были настоящие духи, я бы обрадовался им, лишь бы только в последний раз увидеть её, услышать её голос. Но их не было, и дом казался холодным, и пустым, и строгим, как старая кость, оставленная на волю ветрам.

Их сожгли на одном погребальном костре. Прокул, конечно, присутствовал, но он ни с кем не говорил — похоронную речь произнёс его брат — и стоял, закутав голову тогой. Как ближайший родственник он выступил с факелом вперёд, а когда он отвернулся от покойных и я увидел его лицо, оно походило на череп, глаза и щёки ввалились, кожа висела унылыми серыми складками. Брат всё время держался рядом, ненавязчиво направляя его мягкими прикосновениями, словно Прокул был марионеткой, и, как только всё кончилось, уложил его в стоящую наготове коляску.

Я смотрел на огонь, пока он не погас. Даже едкий дым, подгоняемый резким западным ветром, не мог выжать слёз из моих глаз. Всё, что были, уже давным-давно пролиты. Больше я ничего не мог ей дать.

Через день после похорон Котту обвинили в убийстве Лютеция Альбина.

Думаю, что, наверно, при определённых обстоятельствах дело могли бы замять, это было бы в интересах всех, кого оно касалось.

В конце концов, улики, указывавшие на связь Альбина с убийствами Корнелии и Валерии, были неопровержимы: и описание, сделанное Кассио перед смертью, и брошь — всё безошибочно указывало на него. Кроме того, характер Альбина тоже свидетельствовал против него — как понял Котта, тот был известный приверженец Милона и часто ввязывался в уличные скандалы и непрерывные драки с головорезами Клодия. Более того, он жил на Эсквилине, всего в сотне ярдов от того места, где произошло столкновение.

Но из-за отца Альбина дело не было спущено на тормозах. Будучи слеп к грехам сына, он отказался признать, что юнец мог впутаться в историю с изнасилованием и убийством. Уличные драки — да: в конце концов, если консулы слишком слабы или чересчур безответственны, чтобы суметь сохранять мир, это должны взять на себя лучшие члены общества. Но не изнасилование. И не убийство. Мальчик из хорошего рода. Здесь, должно быть, какая-то ошибка, его, очевидно, с кем-то спутали, убийцу должно покарать, и отстоять честь семьи... и так далее. Даже друзья-сенаторы тактично пытались отговорить отца Альбина возбуждать дело, но он настаивал на том, чтобы начать судебное преследование.

Естественно, никто не сомневался, что не будет отказано выпустить Котту под залог. Он был сын сенатора, а значит, на него распространяется неписаный закон положение обязывает. Не я один предполагал, что, как это обычно бывает в тех случаях, когда кому-то грозит судебное преследование, а он не может ничего предложить в своё оправдание, Марк воспользуется возможностью тихо ускользнуть из Рима, и пусть дело решается заочно, тем самым сберегая время и деньги и помогая избежать лишних затруднений всем, кто в нём замешан. Но Марк не сделал этого. Он решил остаться в городе и предстать перед судом. Но я удивился ещё больше, когда через несколько дней после того, как ему было предъявлено обвинение, я вернулся домой после целого дня, проведённого в судах, и обнаружил Котту, который дожидался меня, чтобы поговорить.

Он сидел в кресле Корнелии, вертя в руках кубок с вином, принесённый ему рабом. Он поднялся, когда я вошёл. Должно быть, на моём лице отразилось изумление, и он усмехнулся.

   — Да, это я, Публий, — сказал он. — Пока ещё не в Африке, как видишь.

   — Ну как ты, Марк?

   — Цвету и пахну. — Он заглянул в свой кубок. — А как Прокул?

   — Всё ещё тяжело переживает. — Я присел рядом на стул. — Брат присмотрит за ним ещё несколько недель. Ну, и за ребёнком тоже.

Вошёл раб, чтобы забрать у меня плащ, и я попросил его принести воды для меня и ещё вина для Котты.

   — Нет, мне больше не надо, спасибо. — Котта поставил кубок на стол. — Я ненадолго. Я только пришёл попросить тебя об одолжении.

   — Каком одолжении?

Котта посмотрел на меня. Лицо его было мрачным, но глаза блестели.

   — Я хочу, чтобы ты защищал меня на процессе об убийстве, — ответил он. — Хочу, чтобы ты был моим адвокатом.

Наверно, я, как дурак, разинул рот от удивления, потому что он засмеялся.

   — Я серьёзно, Публий, — сказал он. — О, ты, конечно, будешь только помощником. Вести дело отец попросил Цезанния Филона.

   — Ты не в своём уме! — Снова появился раб, и я махнул ему, чтобы он уходил. — Я никогда в жизни даже не говорил перед присяжными, не то что выступать защитником в процессе об убийстве!

   — Ну так сейчас самое подходящее время, чтобы начинать, — заявил он. — А что касается твоей карьеры, то это не нанесёт ей ущерба, это я тебе могу обещать.

   — Ради бога, кому это пришло в голову?

Котта пожал плечами.

   — Думаю, что мне, — ответил он. — Но я посоветовался с отцом, поэтому не волнуйся, назначение официальное.

   — Но почему я? Я имею в виду, вокруг полно ораторов намного опытнее меня. А Филон — самого высшего ранга. И как он отнесётся к тому, что в подчинении у него буду я?

   — Публий, ты недооцениваешь себя. — Котта снова сел в кресло. — В любом случае, пусть лучше это будешь ты, чем кто-нибудь более опытный, но не заинтересованный лично. — Он нахмурился. — Валерия много о тебе думала. Ей было бы приятно знать, что кто-то... что один из членов семьи взялся за это дело. И я надеялся, что ты тоже хотел бы этого.

   — Я, конечно, хочу. Дело не в этом. Процесс об убийстве — не игрушка. Что станется с тобой, если я всё испорчу?

   — Не испортишь.

   — Это очень даже возможно. — Я встал и принялся расхаживать по комнате. — Кто обвинитель?

   — Марцелл.

Я в ужасе остановился, повернулся лицом к нему.