Поначалу Меланиппа была с ним любезна. Она объяснила, что помолвлена и хотя она и ценит его чувства, но не может ответить взаимностью. Самое лучшее для него, сказала она, это потихоньку уйти и забыть её совсем. Ификл отказался, и Меланиппе ничего не оставалось, как только позвать рабов и приказать вышвырнуть его вон.

Ификл пришёл домой и приготовил свой самый большой холст. Он начал с того, что нарисовал правдивый портрет девушки, такой, чтобы все могли её узнать. А потом принялся его видоизменять. Нос у неё был капельку длиннее среднего — он удлинил его ещё больше, пока он не стал гротескным. Зубы были слегка неровными — он приделал ей клыки, как у Горгоны[173]. Глаза были чуть-чуть близко посажены — он сделал их свиными глазками. Понимаете, он не лгал. Просто взял то, что было несовершенно, и подчеркнул это.

После этого он вывесил портрет на Рыночной площади, где каждый мог его увидеть. Узнав об этом, Меланиппа повесилась.

Вот так же, за исключением деталей, Октавиан поступил с Клеопатрой.

Он не врал откровенно, но, будучи непревзойдённым артистом, искажал истину, подгоняя её под свои цели, и делал он это так хорошо, что мне теперь трудно под маской Горгоны разглядеть реальную женщину. А вам, выросшим в уверенности, что эта маска и есть её настоящее лицо, ещё труднее.

В таком случае начнём с голых исторических фактов. Клеопатра была дочерью царя Птолемея Флейтиста[174]. В четырнадцать лет она стала соправительницей Египта вместе со своим младшим братом, но через три года в результате дворцового переворота была свергнута. В благодарность за помощь в возвращении трона, которую оказал ей Цезарь, она стала его любовницей и родила ему сына, Цезариона. В момент смерти Цезаря она находилась в Риме, и там возобновила своё знакомство с Антонием.

Во время гражданской войны Клеопатра была в Египте, и её враги утверждали, что она оказывает поддержку республиканцам. Это была ложь, но она дала Антонию повод вызвать Клеопатру в Тарс[175]. Она приплыла туда по реке Кидн[176] на своей царской барже — прибыла с помпой, одетая, как греческая богиня любви Афродита. Антоний — будучи Антонием — не оказал сопротивления. Не прошло и недели, как они стали любовниками, и он принял её приглашение провести зиму в Александрии. В начале нового года она родила сына и дочь.

Клеопатра не была красавицей, но имела изумительный голос, хрипловатый и — по слухам — невероятно обольстительный. Она была очень умна (гораздо умнее Антония) и, ко всему прочему, выдающийся лингвист. Неправда, что коренные египтяне ненавидели её, как раз наоборот: она искренне любила их культуру, свободно говорила на их языке — первая из греческих правителей. После её смерти страна стихийно поднялась против Октавиана, и даже сейчас они говорят о ней просто «царица».

Неправда и то, что она была нимфоманка. Ею двигало не половое влечение, а необходимость сохранить независимость Египта. Она видела, как падают, словно кегли, древние эллинистические царства, подпадая под власть Рима, и прекрасно знала, что Рим жаждет Египта из-за баснословных сокровищ Птолемеев и из-за его богатых урожаев хлеба. Будь это возможно в современном мире, она бы обезопасила свою страну сильным династическим браком. А так самое большее, что она могла сделать, это становиться любовницей тех, кто мог гарантировать защиту. За это Октавиан клеймил её шлюхой, и, хотя это нечестно, нельзя сказать, что совершенно несправедливо. Клеопатра, говорят, ублажала и Цезаря и Антония и с обоих брала плату властью, а не деньгами. Если она и была шлюхой, то благородной. Она оставалась верна и Цезарю и Антонию, пока они были живы, и памяти Антония, когда его не стало. По крайней мере, с её стороны их брак был законным[177] и налагающим обязательства, и она уважала его святость. Если бы Октавиан позволил Антонию править на востоке (а он не мог этого допустить), то она бы успокоилась на этом. Его заявления, что Клеопатра нацелилась разорить Рим и перенести столицу в Александрию, были чистым вымыслом, рассчитанным на то, чтобы вызвать панику в народе.

Обвинения в расовой нечистоте и постоянном пьянстве были просто враньём, и я оставляю их без комментариев.

В первые месяцы года неожиданно умер Калён, наместник Антония в Галлии, который командовал одиннадцатью легионами ветеранов. Услышав эту новость, Октавиан незамедлительно двинулся на север. Он объявил себя новым временным, до следующих выборов, правителем провинции и поставил над войсками своего проверенного военачальника, Руфа.

Мне всегда казалось, что тут что-то не так. Уж слишком всё удачно получилось. Калён был в расцвете лет, сильный и здоровый, но почему-то вдруг умер естественной смертью. Если вы воскресите в памяти более раннюю кампанию против Антония, то вспомните, что Сенат поручил совместное командование армией Октавиану и консулам, Гирцию и Пансе. Гирций, безусловно, был убит в сражении, а Панса умер от ран. Теперь время от времени начинал ползти неприятный слух, что раны Пансы были отравлены: всерьёз подозревали его врача Гликона, но он был оправдан за недостатком улик. Смерть Пансы дала Октавиану военную власть, в которой он так нуждался, чтобы оказывать давление на Сенат и установить доверительные отношения с Антонием. Это тоже было... кстати.

Как я сказал, у меня нет доказательств, что Октавиан замешан в этом. Но смерть Калена не могла случиться более своевременно. И уж очень это соответствует характеру Октавиана.

Аннексия Галлии привела к политическому кризису. Антоний тут же принял ответные меры. Он вступил в переговоры с Секстом Помпеем на Сицилии и, что более важно, с Агенобарбом, который командовал остатками республиканской армии на Адриатике. Они объединили флоты и поплыли в Италию, но обнаружили, что Бриндизи для них закрыт. Хотя эта мысль, очевидно, принадлежала не Октавиану, но он наскоро собрал войско и двинулся маршем на юг. В течение нескольких недель два военачальника свирепо глядели друг на друга через пространство, которое внезапно стало линией фронта, и казалось, что вот-вот вспыхнет с новой силой гражданская война.

В конце сентября по приглашению Галла я вновь оказался в Риме. Его дом был на западном склоне Эсквилина. Раньше он принадлежал одной из жертв проскрипций — сенатору, имевшему эклектичные сексуальные наклонности и дополняющие их пристрастия в искусстве. Галл находил это сочетание забавным, но меня это приводило в сильнейшее смущение. Я только раз взглянул на мозаичный пол у себя в комнате, как тут же попросил чем-нибудь его прикрыть. Просто поменять комнату было бы бесполезно. Остальные были ещё хуже.

На следующий после приезда день я читал в саду во внутреннем дворике, как вдруг ко мне вышел Галл.

   — Надеюсь, ты взял с собой приличную тогу? — сказал он.

Я отложил книгу.

   — Естественно, — ответил я.

   — Тогда поднимайся и надевай её. Мы идём в гости.

Галл в таком расположении духа может довести до белого каления. Я вспомнил его таинственный поход в театр.

   — Это не пьеса, нет? — спросил я. — Или ты затеял пикник с Киферидой и одной из её подружек?

Киферида, если вы помните, была любовница Галла, их связь то обрывалась, то возобновлялась (сейчас как раз они опять сошлись). В прошлом она была также любовницей Антония и ах-какого-набожного Брута, что говорит о её широких взглядах и чувстве юмора. Мне она нравилась, но в небольших дозах. На этот раз она была бы слабым подспорьем в моих философских занятиях.

   — О, Киферида пришла бы с удовольствием, — засмеялся Галл. — Но сомневаюсь, что ей будут очень рады. А её друзьям и подавно. Но тебе-то там понравится.