— Или о городских зданиях, — тихо говорю я.
— Каких — многоквартирных? — Он, кажется, искренне удивлён. — С ними всё в порядке. Чернь таких и заслуживает. Или ты хочешь, чтобы в Риме каждая крыса из сточной трубы имела собственную квартиру? Мраморные полы, росписи на стенах — так они должны жить? Да через месяц они всё это превратят в трущобы.
— Нет, — вздыхаю я. — Этого я не жду. Я только говорю, чтобы дома строили как следует и содержали их в порядке, а не как сейчас — гиблое место.
— Ну да, конечно. А откуда возьмутся деньги?
— Из арендной платы, естественно, — говорит Валерия. Она всё ещё бледна, но теперь уже от гнева. — За сколько в год ты сдаёшь комнату в своём доме, Марк? За тысячу? Две?
— По существующим расценкам, не больше. — Похоже, этот вопрос задел Котту. Более того, он встретил сопротивление Валерии и теперь явно защищается. — Но должно же сенаторское сословие откуда-то получать деньги. Мы не можем марать руки никаким ремеслом, как вы, с узкой каймой.
Не думаю, что он считал это оскорблением. Он лишь констатировал факт, и ему даже не приходит в голову, что мы можем воспринять это как-то иначе. Валерия не отвечает и, приободрённый этим, Котта продолжает:
— Кстати, от арендной платы есть прок. — Рукой с зажатым в ней кубком он показывает на кольцо, которое Валерия носит рядом с железным обручальным. Это александрийское кольцо, с инкрустацией в виде богини любви в окружении купидонов. — Да если на то пошло, то это они заплатили за безделушку, которую я купил тебе на день рождения.
— Мы не считаем, Марк, что ты не должен иметь прибыли. — Я стараюсь говорить спокойно; я не хочу ссоры, ради Валерии. — Мы только думаем, что ты мог бы часть этих денег вложить в ремонт. В конце концов, — я подыскиваю слова, которые будут ему понятны, — стремиться сохранить свои вложения — это здоровый деловой подход, разве не так?
— Или просто считай это долгом совести. — Кажется, Валерия не особенно беспокоится о том, поссорятся они или нет. Я никогда не видел её такой злой.
Котта смотрит то на неё, то на меня. На его лице написано недоумение, и я понимаю, что он совершенно искренне не может взять в толк, из-за чего весь сыр-бор. И вдруг я чувствую, что не столько злюсь на него, сколько жалею. Он как ребёнок, которого отшлёпали за то, что он не считал дурным. Я бросаю взгляд на Валерию. Она улыбается мне в ответ, легонько кивает и говорит:
— Я слышала, ты купил нового жеребца, Марк? Расскажи нам.
Он рассказывает, со всеми подробностями, и таким образом ненужной ссоры удаётся избежать. Я с признательностью касаюсь левой руки Валерии и вдруг замечаю, что, кроме обручального кольца Котты, на ней теперь нет никаких украшений. Александрийское кольцо исчезло, и я никогда больше не видел, чтобы она его снова надела.
Я никогда...
Больше никогда.
Закрой картинку, Вергилий. Закрой скорее!
Больше никогда.
Никогда.
Всё, хватит воспоминаний о Валерии. Они приносят мне слишком много горя.
17
Той осенью беспорядки усилились. Мы, на вершине Эсквилина, были как бы над ними, но внизу, в долине, где обитали неимущие слои, всё бурлило — словно зачервивевший сыр кишел личинками. Второй раз за два года были отложены выборы консулов. Вооружённые банды — сторонники аристократа Милона[68], который был одним из кандидатов, и демагога[69] Клодия — шатались по улицам и превратили город в поле сражения. По ночам нельзя было выйти из дому, если вы дорожили своей жизнью, а по утрам никто не удивлялся, увидев свежую кровь, блестящую на мостовой, или заметив на углу улицы нечто, что поначалу казалось грудой тряпья. Идя по судебным делам на Рыночную площадь и обратно, я предпочитал закрывать глаза и уши на то, что творилось вокруг. Я чувствовал себя, словно человек в здравом уме, шагающий по городу умалишённых.
Дом Прокула всё больше и больше становился для меня островком здравомыслия, и после занятий я спешил вернуться туда как можно скорее. Обедали мы, как правило, поздно — Прокул частенько был занят по вечерам — и, по обыкновению, в компании друзей. Мне очень нравились эти обеды, хотя бы потому, что они сильно отличались от застолий у дядюшки Квинта. Мне нравилась их простота и то, что беседа была важнее еды и питья. Они были, во всех смыслах этого слова, цивилизованными.
К тому же именно там я завязал свой первый контакт как начинающий поэт.
Это был чудесный сентябрьский вечер. Я читал в своей комнате, пользуясь последними лучами гаснущего солнца, как вдруг в открытую дверь просунулась голова Валерии.
— Вот ты куда забрался, — сказала она.
Я улыбнулся и отложил книгу.
— А где же мне ещё быть? — ответил я. — Кое-кому из нас надо ещё и учиться. Не могут же все быть богатыми дилетантами, вроде тебя.
Она показала мне язык, подошла к столу, взяла книгу и прочла заглавие.
— Phainomena[70], — фыркнула она. — Скучища!
— А мне это стихотворение кажется пленительным, — возразил я. — Женщины вообще не способны к философии как науке.
— Ах ты, невежа, — заявила она. — Я, между прочим, прочла его в оригинале. У тебя это перевод, к тому же не самый лучший.
— Достал, что смог! Не всё ли равно...
Она засмеялась и бросила свиток на стол.
— Видел бы ты себя, — сказала она. — Покраснел, как кусок колбасы. Надевай-ка свою лучшую тогу и пошли вниз. Пора обедать, и меня послали позвать тебя.
— Уже? А моя лучшая мантия?
— Отец вернулся домой рано и привёл с собой гостя.
— Кого? — Я взял Арата, свернул его и спрятал обратно в футляр. — Помпея собственной персоной? С Цезарем, несущим за ним тапочки?
Валерия задержалась у двери.
— Нет, не совсем, — ответила она. — Но тогу всё равно надень. Мы тогда, по крайней мере, не будем кидать тебе орехи, перепутав с ручным медведем.
Когда я вошёл в столовую, уже подали первое блюдо. Ни Валерии, ни её матери не было и следа.
Значит, это не семейный обед, но и не литературная или философская вечеринка. Политика. Я внутренне содрогнулся.
На среднем ложе, на почётном месте, лежал молодой человек лет двадцати с небольшим, с острыми чертами лица и аристократическим носом. Когда я вошёл, он бросил на меня взгляд: быстрый, оценивающий взгляд.
— А, Публий. — Прокул указал мне на пустующее ложе слева от молодого человека. — Значит, Валерии удалось обнаружить тебя. Поллион[71], это и есть мой друг и гость, приехавший с севера, о котором я тебе говорил, — Вергилий Марон.
— Азиний Поллион. — Юноша наклонился вперёд и пожал мне руку, как только я занял третье ложе. — Очень рад встрече.
Это действительно была для меня приятная неожиданность. Я, конечно, слышал о Поллионе и был рад, что Валерия предупредила, чтобы я надел свою лучшую тогу. Поллион был самый многообещающий молодой человек в Риме: разносторонний, каким мне, я уверен, никогда не стать, и внушающий благоговейное восхищение. Он дружил с Катуллом, писал блестящие стихи и трагедии, сочинял торжественные речи в настоящем аттическом стиле и подумывал о том, чтобы испробовать своё перо на историческом поприще. К тому же он был одним из самых перспективных протеже Цезаря, которому суждено носить окаймлённую пурпуром тогу магистрата и красный плащ полководца. В общем, пугающе совершенная личность.
— А мы, Публий, только что говорили о беспорядках. — Прокул очистил от скорлупы перепелиное яйцо и макнул его в соль. — Я спрашивал Поллиона, почему Помпей ничего не предпринимает.
Поллион нахмурился.
— Действовать должны консулы, это их дело, — сказал он. — Помпей не имеет власти в Риме. Получив статус правителя[72], он даже не имеет права войти в город.
