— А не может такого быть, что он просто хочет, чтобы всё шло как идёт?

Поллион помедлил с ответом, потянулся за оливкой.

   — Зачем ему это? — спросил он.

   — Чтобы вынудить Сенат назначить его диктатором. Зачем же ещё?

   — Надо быть дураком, чтобы сделать что-нибудь подобное. — Сказано это было довольно категорично. — Принять диктаторские полномочия — значит сыграть на руку Сенату. Это привело бы его к столкновению с Цезарем, и не позднее чем через месяц у нас началась бы гражданская война.

   — Вы думаете, что именно этого хочет Сенат? — спросил я. — Ещё одной гражданской войны?

   — Это не то, чего они хотят, а то, что получат, да только они слепы и не видят этого. Они не один год пытались вбить клин между Цезарем и Помпеем, а теперь, когда погиб Красе и умерла Юлия, похоже, что им наконец это удастся.

Юлия была женой Помпея и дочерью Цезаря. Она умерла год назад в результате осложнений после выкидыша.

   — Неужели всё будет так плохо? — улыбнулся Прокул. — Помпей, по крайней мере, не глух к голосу разума. И эти последние несколько лет он совершал чудеса, наводя порядок в хлебных поставках[73]. В отличие от вашего Цезаря, он-то производит впечатление человека, сознающего свою ответственность.

Поллион рассмеялся.

   — Прости, Прокул, — сказал он. — Ты рассуждаешь как сенатор, а я боюсь, что коллективный ум Сената находится у них в заднице. Почему Помпей должен доверять Сенату? — Он поднял руки с растопыренными пальцами. — Прежде всего, они унижают Помпея, отказываясь утвердить его планы, касающиеся восточных провинций и раздачи земли солдатам, хотя всё это очень разумные требования. Далее, они повторяют ошибку с Цезарем. Они не могут отстранить Помпея от консульской должности, поэтому обходят сомнительный закон, предоставив ему управлять лесами после того, как вышел срок его службы. И в конце концов в ужасе воздевают руки, удивляясь, что две обиженные партии объединяют силы. Не правда ли, это недальновидно?

   — Это не важно. — Прокул нахмурил брови. — И Помпей и Цезарь подчиняются законам государства.

Им не могут позволить действовать исходя из собственных корыстных интересов.

   — А если в основе самих этих законов лежит корыстный интерес, что тогда? Не лучше ли проигнорировать их и поступить так, как мы считаем правильным?

Прокул поставил кубок с такой силой, что вино выплеснулось на стол и растеклось по отполированному дереву.

   — Нет! — отрезал он. — Это не лучше! Цель не оправдывает средства. Я не отрицаю — в том, что происходит, есть и доля вины Сената. Но дать Цезарю его Галльские провинции, а Помпею землю для его солдат — стоило нам семи лет мятежей и кровопролития.

   — Это из-за Клодия, а не из-за Цезаря.

   — Клодий — ставленник Цезаря!

   — Если бы Сенат не был таким тупоголовым, мой дорогой Прокул, Цезарю не было бы нужды пренебрегать им и использовать Клодия, чтобы тот протолкнул его законопроект через Народное Собрание. — Поллион выбрал себе ещё одну оливку. — А как народный трибун[74] Клодий имеет полное право на законных основаниях блокировать любое решение Сената, которое кажется ему... направленным не туда.

   — Ты имеешь в виду, что оно Цезарю покажется... направленным не туда. — Прокул поманил дворецкого и указал ему на пролитое вино. — Вытрите это, пожалуйста. И можно подавать главное блюдо.

Поллион усмехнулся.

   — Значит, насколько я понимаю, — озорно сказал он, — ты проводишь различие между Клодием и Милоном?

Прокул напрягся. Я знал, что к Аннию Милону он испытывал смешанные чувства. Это был изменивший своему классу аристократ, сторонник насилия ради насилия. Пять лет назад Помпей, с благословения Сената, помог ему сформировать отряды, чтобы противостоять бандам Клодия. Тщательно подготовленное сражение между ними превратило Рыночную площадь в руины, Большая Клоака[75] была забита трупами. Власти Клодия был нанесён жестокий удар, если не сказать, что ей полностью пришёл конец. Для многих сенаторов, в том числе и для любимого Прокулом Цицерона, Милон был героем, спасителем государства.

   — Положение требовало принять строгие меры, — сказал Прокул. — Я не могу мириться с ними, но это было необходимо.

Поллион внезапно рассмеялся.

   — Значит, в конце концов ты всё-таки веришь, что цель оправдывает средства? — спросил он.

От необходимости отвечать Прокула избавило прибытие основного блюда — тушёной свинины, гарнированной луком-пореем, капустой и грибами, под соусом из миндаля и петрушки. Некоторое время мы ели молча.

Наконец Поллион окунул пальцы в полоскательницу, вытер их салфеткой и повернулся ко мне.

   — Прокул говорит, что ты поэт, — сказал он.

От смущения я залился краской и уткнулся в свою тарелку.

   — Тут нечего стыдиться. Что ты пишешь?

   — Так, кое-что. Эпиграммы в основном. Немножко элегии.

   — Кто твой любимый писатель?

   — Каллимах.

Он одобрительно кивнул.

   — Лучше не придумаешь. А кого ты любишь из латинских авторов?

   — Катулла и Кальва[76].

   — Не Цицерона? — В его глазах мелькнул огонёк, и он скосил взгляд в сторону Прокула.

   — Но только не за стихи, нет, — ответил я.

Поллион пружинисто встал и произнёс нараспев, в нос:

Я засмеялся. Прокул казался печальным.

   — Едва ли это справедливо, Поллион, — сказал он. — Цицерон написал кое-что получше этого.

   — Но ничего, что так же верно отражало бы его собственную душу, — снова усмехнулся Поллион.

Печаль Прокула растаяла, и он засмеялся.

   — Да ты, юная гончая, решился затравить меня, а? Ладно, у нас у всех есть грехи. Даже у тебя.

Поллион откинулся назад, чтобы не мешать рабам убрать грязные тарелки и поставить вместо них чаши с фруктами и орехами.

   — Из-за покушения на Цицерона бедняга Катилина[78] попал на острие мировой истории, — ответил он. — Да так там, пригвождённый, и остался.

   — Цицерон — великий муж. — Прокул отобрал грушу и принялся счищать с неё кожуру. — Наверно, самый великий из тех, кого породил Рим.

   — Это он всё время нам так говорит. Может, он и великий, но всё равно жутко скучный. И воплощение близорукости Сената.

   — Вот тебе раз! — Прокул положил нож. — В последние десять лет он сделал больше, чем кто-либо другой из живущих, чтобы сохранить государство. И если ему это не удалось, то здесь нет его вины.

   — Тогда чья же это вина? — спросил Поллион. — Его так называемое «единомыслие всех достойных»[79] было только попыткой подпереть старые, прогнившие формы сенатского правления. Он отделался от Помпея, сказав ему во всеуслышание и со всеми подробностями, как тому повезло, что Цицерон ему друг, а когда Цезарь предложил ему место в реальном правительстве[80], категорически отказался. Меня никогда не переставало поражать человеческое тупое себялюбие.

   — По крайней мере, он честен, — перебил Прокул. — Даже Цезарь признает это. Поэтому-то он и приложил столько усилий, чтобы залучить его на свою сторону. Ему необходима чистота Цицерона, чтобы придать видимость респектабельности собственным закулисным сделкам.

   — Риму прежде всего нужна сила, а не респектабельность. Иначе он будет продолжать двигаться тяжело, как корабль, лишённый весел.