— Вергилий! Какими судьбами?

Я поведал, в чём дело, и он помрачнел.

   — Я могу не так уж много, — сказал он. — Документы подписаны, и право собственности передано другому лицу. Но оставь их у меня, я попробую чего-нибудь добиться, даже если придётся обратиться к самому Цезарю.

   — Лучше не надо, — проговорил я.

   — Почему? — Он отпустил секретаря и уселся на край стола.

Мне стало неуютно. Я несколько лет не видел Галла. Внешне он почти не изменился, если не считать того, что раздался в плечах и пополнел. Но теперь он работал на Октавиана, и я не знал, как он с этой точки зрения оценит нашу прежнюю дружбу.

   — Хотя бы потому, что я бы предпочёл не быть обязанным.

   — Ерунда! — улыбнулся Галл. — Он не людоед. И будет рад быть полезным, я уверен.

   — Я видел образцы этой полезности в Риме, — не удержавшись, выпалил я. — Я уехал оттуда, потому что больше не смог бы переварить.

Его улыбка погасла.

   — Это было необходимо. Сейчас необходимо. Не может быть половинчатых мер, Вергилий. Он только делает то, что должен. Ради мира.

   — На кладбище всё очень мирно. Потому что там одни покойники. — Я знал, что говорю, как в мелодраме, и, скорее всего, это глупо — даже наверняка глупо, но не мог остановиться.

   — Послушай! — Галл до боли сжал мою руку. — Нельзя сделать омлет, не разбив яиц. Это необходимо, Публий. Цезарь — Юлий Цезарь — пытался обойтись полумерами, но добился только того, что его убили. Его сын не может себе позволить повторить эту ошибку. Ему есть что терять.

   — Он убил Прокула. Какая была «необходимость» разбивать именно это яйцо?

   — Прокул? — прошептал он. — Прокул мёртв?

   — Покончил жизнь самоубийством десять дней назад. По приказу твоего хозяина.

Галл покачал головой.

   — Это не Цезаря приказы. Не его. Наверно, Антония.

Я устало пожал плечами и отвернулся.

   — Какая разница? Всё равно его уже нет в живых. Кто бы ни отдал приказ.

Галл надолго замолчал. Потом тихо произнёс:

   — Мне очень жаль, Публий. Мне действительно очень жаль. Но это ничего не меняет. Октавиан — вернее Цезарь...

   — Почему нельзя называть его Октавианом?

   — Цезарь, — он сделал ударение на этом слове, — делает всё, что от него зависит. Если мы хотим спасти государство, строгие меры необходимы. Это всё равно что отрубить больную руку.

   — Но, может быть, у нас есть какой-то другой путь?

   — У нас нет времени. — Галл хлопнул рукой по столу. — Ты должен это понять! Антоний и Цезарь не могут себе позволить игнорировать жизнеспособную оппозицию. И действовать, не имея людей и денег, тоже не могут. Это ужасно, я знаю, но так должно быть. Публий, это необходимо!

   — Если я ещё раз услышу это слово, меня вырвет.

Галл вспыхнул.

   — Ну, хорошо, — сказал он. — Я не хочу спорить. Во всяком случае, не сейчас, когда мы увиделись после стольких лет. Я знаю, что прав, и надеюсь, что и ты со временем это поймёшь. Но давай сейчас оставим этот разговор. Пожалуйста.

Я глубоко вздохнул и постарался успокоиться. Галл прав. Он был моим лучшим другом, мы так давно не виделись, а я не нашёл ничего лучшего, как кричать на него.

   — Ладно, — проговорил я.

   — Как продвигаются стихи?

Я улыбнулся.

   — Медленно, как всегда.

   — Поллион говорит, что ты работаешь над переделкой Феокрита.

   — Да, верно. — Сзади меня стоял стул секретаря. Я присел. — Два стихотворения закончил, а несколько других на стадии замысла. Но это долгое дело.

Он плеснул себе немного вина и протянул мне кувшин, как бы спрашивая, не налить ли и мне. Я покачал головой.

   — А как ты решил к этому подойти? Я о твоей обработке.

   — Я думал придать стихам италийский колорит. Но без определённых ссылок. Просто общее настроение.

Галл принялся катать между ладонями кубок, насупившись, как он всегда делал раньше, когда собирался сказать что-то, что могло бы меня огорчить или смутить. В конце концов он отрывисто проговорил:

   — А ты не думал о том, чтобы ввести элементы политики?

   — Что ты имеешь в виду?

   — Ну, что-нибудь из того, что мы обсуждали с Поллионом. Это будет интересное смешение жанров, нечто совершенно новое, абсолютно римское. Трактовка спорных политических и социальных вопросов на фоне сельской идиллии.

   — О каких политических и социальных спорных вопросах ты говоришь? — саркастически спросил я. Я видел, куда он клонит.

   — Ну, это, естественно, тебе решать. — Галл слегка откинулся назад. — Но такие стихи — по-настоящему хорошие стихи — были бы полезны.

   — Полезны для кого?

Галл отвёл глаза.

   — Это могло бы помочь снять двусмысленность ситуации, — ответил он, — расчистить путь силам порядка. Объяснить так, как это могут только образованные классы, чтобы всё стало немножко понятнее.

   — Короче говоря, ты хочешь сделать из меня придворного поэта? Облагораживать всё, что делает Октавиан, бессмертными стихами?

Это было слишком прямолинейно.

Галл снова вспыхнул.

   — Совсем нет, — сказал он. — Мы бы не стали просить тебя идти против своих принципов.

   — Очень рад, — ответил я, — потому что ответил бы «нет».

   — Я не имел в виду... — начал было Галл, но я перебил его.

   — Я не пишу для мишурных военачальников, которые убивают уважаемых мною людей.

Галл примирительно поднял руки ладонями наружу.

   — Пожалуйста, Публий, — сказал он. — Это не имеет никакого отношения к Цезарю. Лично к нему. Подумай. И постарайся быть объективным. А я пока посмотрю, что можно сделать с поместьем твоего отца.

Он встал.

Я тоже встал.

   — Ты ведь не пытаешься принудить меня к этому, нет, Гай? — спросил я.

Я, кажется, обидел его, по-настоящему обидел.

   — Нет. Никогда, — тихо ответил он. — Клянусь, что нет. Не думай так, Публий. Мы друзья, и я сделаю для тебя всё, что от меня зависит, что бы ни случилось. Но у меня, как и у тебя, есть свои убеждения. Я искренне тебе это посоветовал, как поэт поэту. Просто будь объективен. Пожалуйста.

   — Ну, хорошо, — слегка замявшись, сказал я. — Даю слово.

С этим я и ушёл.

Вернувшись в поместье, я увидел лошадь, привязанную к кормушке у конюшни. Это была армейская лошадь — о чём свидетельствовало тавро на крупе, — но не настолько хорошая, чтобы принадлежать офицеру. Я кликнул рабов, но не получил ответа.

Дверь в доме была открыта. Я прошёл через кухню в комнату — и чуть не наскочил на острие меча.

Державший его был в военной форме — легионер, примерно того же возраста, что и отец, но только более коренастый и мускулистый. Позади него я заметил отца и двух рабов, стоявших у стен. Один из них прижимал к руке пропитанную кровью тряпку.

   — Ты, что ли, будешь сын? — обратился ко мне солдат. Говор у него был нездешний. Я предположил, что он южанин, возможно кампанец.

Мне стало нехорошо.

   — Да, правильно, — ответил я. — А ты кто?

Теперь меч упёрся мне в горло.

   — Звать меня Флавиан.

   — Что ты хочешь? Денег? — Какой-то дезертир, подумал я, хотя солдаты и не дезертируют из победоносных войск. Наверно, у него были неприятности другого рода.

Он ухмыльнулся и сплюнул.

   — Подавись ты своими деньгами. Я хочу, чтобы вы убрались с моей земли.

   — С твоей земли? — Я был до того удивлён, что в самом деле рассмеялся — довольно опасная штука, когда к горлу приставлен меч. Острие кольнуло под подбородком, и я замер.

   — Вот именно. — Он глянул на меня сузившимися глазами. Затем, очевидно решив, что я не представляю для него никакой угрозы, опустил меч и отступил. — Это моё поместье. И я хочу, чтобы вы убрались отсюда.

Колени у меня задрожали. Но что бы ни случилось, я не должен показать, что испугался. Я прислонился спиной к стене.