— Ты в порядке, отец? — спросил я.

   — Этот ублюдок ворвался в дом, — возмущённо сообщил отец. Я позавидовал его мужеству. — Вот Тит, — он показал на раненого раба, — пытался остановить его, но тот его порезал.

   — Он сам налетел на мой меч, — сказал Флавиан.

   — Врёшь. Это ты на него напал. — Я заставил себя говорить твёрдо: ораторское образование кое-чего стоит. — Этот раб не имеет отношения к поместью. Он мой. И если ты надолго вывел его из строя, то ты за это ответишь.

Солдат заморгал. Я решил закрепить преимущество, подпустив властные нотки.

   — Из какого ты легиона?

   — Легион Алаудов[157]. Вторая когорта.

   — Центурион[158]?

   — Децим.

   — Корнелия Галла знаешь?

Солдат слегка побледнел. Я понял, что он начинает по-новому оценивать своё положение.

   — Да, господин, — ответил он.

   — Убери свой меч. — Он поспешно повиновался, и это приободрило меня. — Я только что вернулся из Милана. У меня был разговор с моим другом Галлом, — я напирал на слово друг, — и похоже, что произошла ошибка. Он согласен со мной, что тут надо разобраться.

   — О, здесь нет никакой ошибки. — Флавиан порылся в тунике и достал засаленный, измятый клочок пергамента. Он протянул его мне со странной гордостью. — Посмотрите сами.

Я взял пергамент и прочёл то, что там было написано. Он был совершенно прав. Это был законный акт передачи, по которому собственность переходила к нему, безотлагательно вступающий в силу.

   — Он датирован послезавтрашним днём, — солгал я, отдавая пергамент назад.

Он нахмурил брови и стал всматриваться в неразборчиво написанный документ — как я надеялся, без результата.

   — Мне сказали, что сегодняшним, — проговорил он.

   — Нет, здесь этого не сказано. У нас есть два дня отсрочки. — Я посторонился от двери. — Предлагаю тебе покинуть сейчас дом и вернуться в положенный срок. Конечно, если к тому времени ошибка не будет исправлена, а я очень надеюсь, что так оно и будет.

Проходя мимо, он робко взглянул на меня, и я почувствовал чуть ли не жалость к нему. В конце концов, он-то не виноват, что у отца отнимают собственность, а для него поместье означало обеспеченную старость. Если он его потеряет, то нет никакой гарантии, что получит другое.

   — Хорошо, господин, — сказал он. — Извините, что побеспокоил.

Я промолчал и вышел вслед за ним. Проследив, что он сел на лошадь и уехал, я вернулся к отцу.

   — Молодец, мой мальчик! — Отец улыбнулся, показав свои редкие зубы. — Здорово отделался от него!

Я присел на скамью. Помимо воли меня трясло, и я был не в состоянии оценить непривычную похвалу.

   — Это только до тех пор, пока он не обнаружит, что я его обманул, — ответил я.

Старик нахмурился.

   — Что ты имеешь в виду?

   — Он просто не умеет читать, вот и всё. Бедный неуч, чёрт бы его побрал.

   — Так ты говоришь, что он может вытурить меня? Прямо так вот?

   — Именно.

   — Да я скорей умру, — заявил отец. — Или убью ублюдка своими собственными руками, если он сделает хоть шаг по моей земле.

   — Бесполезно, — устало проговорил я. — Закон на его стороне. Ты же не можешь бороться со всей римской армией.

Он посмотрел на меня глазами, горящими презрением.

   — Ты трус, — медленно произнёс он. — Намочил штаны от страха.

Я слишком утомился, чтобы спорить.

   — Я говорю, что так вполне может случиться, — ответил я. — Но, по крайней мере, я вырвал для нас лишний денёк. Рабы помогут тебе уложить вещи. Я договорюсь, из Мантуи пришлют повозку. Ты можешь вернуться домой со мной вместе.

Думаю, что мой тон удивил его, а может быть, даже пристыдил немного, потому что, несмотря на свою резкость, он всё-таки был справедливый человек. Он долго сидел понурившись. Затем безразлично произнёс:

   — Прости, Публий. Ты сделал всё, что мог. Ты не виноват.

   — Я виделся с Галлом. Он хочет нам помочь, но на это может понадобиться время.

Отец не шевельнулся. Его почти незрячие глаза уставились в пол под ногами.

   — Это поместье — вся моя жизнь, — сказал он. — Ты ведь понимаешь? Если его отнимут, это убьёт меня. Я останусь как вырванное с корнем растение.

   — Я знаю, отец, — промолвил я. — Знаю.

На следующий день мы выехали в Неаполь. Отец уселся позади возницы, сгорбившись, словно нахохленная ворона, и даже не оглянулся.

Решительные приготовления к войне начались с наступлением нового года — не раньше; Прокул оказался прав относительно перемены общественного мнения. Ужас, который навели проскрипции, оставил глубокую рану, и она затягивалась медленно; а тем временем к несправедливости земельных реквизиций триумвиры добавили ещё одну обиду — налог на собственность, чтобы покрыть всевозрастающие издержки на проведение кампании.

У Антония и Октавиана было двадцать восемь легионов против девятнадцати, имеющихся у республиканцев. Восемь они послали вперёд на север Греции, где обосновались Брут и Кассий. Оставшиеся пересекли Адриатическое море в течение лета. Прокул думал, что флот Помпея изрядно потреплет их, но Помпей был слишком занят укреплением собственных позиций в Сицилии, чтобы думать о благополучии союзников.

Поначалу Октавиан не принимал участия в походе: «сын божественного Юлия» (в начале года Цезарь был официально провозглашён богом) лежал в Диррахии[159], корчась от колики. Антоний переправился с войсками и стал против республиканских армий. Октавиан присоединился к нему в сентябре, и две армии сшиблись при Филиппах.

Первое сражение у Филипп[160] стало для республиканцев ошеломляющим бедствием. Брут и Кассий стояли лагерем рядом друг с другом к западу от города, блокируя Эгнатиеву дорогу. Южнее лежал болотистый участок, который должен был защитить лагерь от фланговой атаки и охранять пути сообщения. Пытаясь пробить в этом месте брешь, Антоний приступил к строительству гати, но на этот случай Брут и Кассий приготовили осадные укрепления. Антоний внезапно напал на эти укрепления, одновременно начав лобовую атаку на лагерь Кассия. И имел полный успех. Войска Кассия были наголову разбиты, а его лагерь разграблен. Не ведая о том, что Брут самостоятельно пошёл в атаку и фактически захватил лагерь Октавиана, Кассий решил, что битва проиграна. Как настоящий римлянин, он покончил с собой, отдав честь победы Антонию.

Антонию. Не Октавиану и Антонию, а Антонию. Октавиан, если слухи верны, прятался в это время где-то в болотах. Он явился только на следующий день, пешком, мокрый насквозь, весь облепленный тиной и без плаща. Когда Антоний спросил его, в чём дело, Октавиан только и мог ответить, что его врачу приснился сон, будто он (Октавиан) должен покинуть лагерь перед сражением. Где он находился всё это время? Октавиан так и не сказал.

Впоследствии Антоний как-то высмеял Октавиана за то, что он струсил, и пятно на репутации Октавиана осталось ещё надолго.

Октавиан, конечно, настоящий трус. Я знаю это по собственным наблюдениям: он, к примеру, панически боится грома и будет прятаться в подвале до тех пор, пока гроза не кончится. Но всё не так просто. С Октавианом всегда всё непросто.

Вспомните наши инстинктивные реакции. Если мы схватим руками что-нибудь слишком горячее — миску обжигающего супа, например, или раскалённое железо, — мы тут же это отбросим. Мы не рассуждаем: «Если я уроню миску, то суп разольётся» или «Если я брошу эту железку, то может начаться пожар». Никаких мыслей. Реакция непроизвольная.

У Октавиана всё по-другому. Между действием и реакцией он ухитряется вклинить мысль. Может, он и трус, но обладает способностью не дать трусости взять верх над собственными интересами. Возьмите, к примеру, его поведение во время испанской кампании или во втором сражении при Филиппах, когда он подхватил упавшее знамя и пронёс его сквозь пекло битвы. В этих условиях обстоятельства требовали, чтобы он показал мужество, и он его показал.