Наконец занавес опустился, и представление началось.

Это оказалось как раз то, чего я боялся.

Вам, конечно, знакома история о Марсе и Венере. Краснощёкий, буйный бог войны и пышнотелая богиня любви — любовники, тайные любовники, потому что Венера замужем за Вулканом — уродливым, хромым богом-кузнецом (я сохраняю латинские имена, хотя первоисточник греческий). Однажды Вулкан сообщает о том, что собирается отправиться на свой остров Лемнос[109]. Не успел он удалиться, как является предупреждённый заранее Марс, Венера радушно встречает его, и любовная парочка торопится в постель.

Но Вулкан хоть и рогоносец, но не дурак. Он прекрасно знает, что делается у него за спиной. Его путешествие на Лемнос лишь уловка. Он выковал сеть, которую нельзя разорвать, и, неожиданно вернувшись домой, застаёт Марса и Венеру в постели, набрасывает на них сеть и крепко связывает их вместе in flagrante delicto[110].

И приглашает других богов полюбоваться.

Можете себе представить, как эта история могла преобразоваться в римскую комедию: Марс — статный, расхаживающий с важным видом солдат, Венера — красавица жена и обманутый муж Вулкан — старый шут, тем не менее в конце одерживающий над ними верх. Обычный комедийный сюжет, но в нём есть сок, которого достаточно, чтобы превратить комедию в грубый мим.

Без этого Лаберию нечего было бы играть.

Всё было ясно с самой первой сцены — семейной ссоры Венеры с мужем. В образе Вулкана не было ничего неожиданного — заезженный в комедиях объект для насмешек, старый распутный дурак с накладным фаллосом, свисающим до земли. Удивила меня Венера.

Это была не красавица, а шлюха не первой молодости с нарумяненными щеками (актёры в миме не надевают масок) и зелёными веками, обведёнными чёрным. В её характере было больше от стервы, чем от сирены[111]: она колотила мужа хлопушкой, вереща, как торговка рыбой, и используя такую лексику, какую я никак не ожидал услышать со сцены.

Публике это нравилось. Галл складывался пополам от смеха, держась за бок. А я сидел с ничего не выражающим лицом, застывший от растерянности. Если бы наши места не были в середине ряда, я бы ушёл.

   — Да ты что, Вергилий? — наконец заметил Галл моё неодобрение. — Это же так смешно! Не будь таким ханжой!

   — Не вижу ничего смешного, когда одну из главных римских богинь изображают сквернословящей гарпией[112].

   — Никто в наши дни уже в неё не верит. Это несерьёзно.

   — Это не обсуждается.

   — Бац! — раздалось со сцены: богиня настигла мужа и обеими руками шарахнула его по заду. Вулкан с воплем подпрыгнул, схватившись за голые ягодицы. Зрители взревели.

   — Наверное, Венера и есть твоя подружка Киферида.

У Галла от удивления отвисла челюсть. Потом он ухмыльнулся.

   — Хорошенького ты мнения о моём вкусе, — сказал он. — Ты что, ничего не заметил?

   — Что не заметил?

   — Да так, ничего, — ответил он. — Нет, это не Киферида. Она будет попозже.

И он вновь отвернулся — смотреть спектакль. Венера сгребла Вулкана — она была, по крайней мере, на голову выше его — и принялась трясти, словно тряпичную куклу. Но он дотянулся до неё, вцепился в длинные золотистые волосы и дёрнул.

Волосы остались у него в руке, открыв блестящий мужской череп. Раздался взрыв смеха.

Сомневаюсь, что изумление моё могло быть сильнее, даже если бы голова оторвалась вместе с париком. Венера изобразила испуг, прикрыла лысину залатанной салфеткой и очертя голову бросилась вон со сцены. Вулкан кинулся вслед за ней, размахивая хлопушкой. Буря аплодисментов.

   — Это мужчина! — Я остолбенел.

Галл хлопал вместе со всеми.

   — Ну конечно, — ответил он. — Иначе потерялся бы весь смысл.

Чтобы понять, что он имеет в виду, мне понадобилась целая минута. И тогда мне всё стало ясно. Ну и дурак же я!

Венера — это Цезарь.

Должно быть, я был единственный в театре, кто не знал этого с самого начала. Лаберий, как я говорил, писал политические сатиры, обращаясь ко всем слоям общества — от самых низших до самых высоких, — доказательством тому зрители, которые собрались в тот день. И своё жало он нацелил в Цезаря. Его Венера — самая убийственно точная пародия на Цезаря, какую я когда-либо видел. К намёку на двойную сексуальную направленность Цезаря, о которой было хорошо известно, Лаберий прибавил дополнительный штришок: Венера считалась прародительницей рода Юлиев. Даже если бы я ничего этого не знал, карикатурная концовка должна была открыть мне глаза: о том, как Цезарь стеснялся своей лысины, ходили легенды.

   — Лаберию, конечно, ни за что не выйти сухим из воды? — вновь обратился я к Галлу. — Я имею в виду, что сатира — одно, а эта дрянь... — Я не мог найти нужного слова.

   — Ну да, рано или поздно он обожжётся. Хотя с тех пор как Цезарь отошёл от прямой политики, не сказать, чтобы его это особенно беспокоило.

   — Ты считаешь, что это не прямая политика?

Галл засмеялся и ничего не ответил.

Оркестр заиграл разухабистый танцевальный мотив, и на сцену влетела — другого слова здесь не подберёшь — одна из красивейших девушек, каких я когда-либо видел.

— Вот это Киферида, — сказал Галл.

Она была темноволосая и гибкая, как молодое ивовое деревце. Когда она в прыжке встала на руки и прошлась по сцене, хлопая под музыку ступнями, колокольчики зазвенели у неё на поясе — а больше на ней ничего не было. Сзади подошла другая девушка, на которой было надето ещё меньше (если вообще что-нибудь надето), и подкинула в воздух шар. Киферида ловко поймала его ногами и принялась жонглировать — публика отбивала такт. Затем она отбросила шар назад своей ассистентке и перевернулась. Зрители приветствовали её одобрительными возгласами.

Вышли ещё две девушки, на них было одежды не больше, чем на ассистентке Кифериды. Они несли короткие разноцветные жезлы. Образовав треугольник, в центре которого стояла Киферида, все трое начали перебрасываться жезлами в такт музыке, сплетая сложный узор из красного, жёлтого и голубого, а в середине, выгибаясь и выламываясь, Киферида исполняла греческий кордак[113].

Я почти ощущал волны вожделения, исходившие от окружавшей меня публики. В отличие от них, Галл спокойно улыбался, время от времени искоса заглядывая мне в лицо.

Барабан выбивал быструю дробь, и музыка внезапно оборвалась в тот самый момент, когда последняя рука схватила в воздухе последний жезл. Все четыре девушки повернулись лицом к зрителям, поклонились и покинули сцену под бурные аплодисменты.

   — Ну и что ты о ней скажешь? — обратился ко мне Галл.

   — Она, конечно... талантлива, — ответил я очень холодно.

Он слабо усмехнулся.

   — С талантом у неё всё в порядке, — сказал он. — Это я тебе обещаю.

От ответа меня освободило продолжение спектакля. Вновь появилась Венера, опять в парике, и произнесла монолог. Лаберий перевернул сюжет с ног на голову. Казалось, Венера отчаялась затащить Марса к себе в постель, ей больше не отвечали взаимностью: Марс, поведала она нам, нашёл кого-то ещё.

Теперь, когда я понял политическую подоплёку пьесы, я уже знал, чего можно ожидать, ещё до выхода Марса. Где они нашли такого актёра, я не знаю, но с его тусклыми выпуклыми глазами и рыбьим выражением это был вылитый Помпей: ему достаточно было остановиться с неподвижным лицом и вылупиться на публику, чтобы вызвать гром аплодисментов. На нём была карикатурная солдатская форма с длинным мечом в ножнах, который, к восторгу публики, всё время путался с огромным фаллосом, свисающим из-под туники. Пока Венера была занята распутыванием, она жаловалась на неверность любовника. Диалог имел одновременно и явную сексуальную и политическую окраску. Не могу сказать, что он мне очень понравился, но это было весьма остроумно.