— Что мы хотим, — Октавиан обращался к Варрону, глядя при этом на меня, — тай это выразить прелесть старой деревенской жизни. Хватит с Италии войн и разрушений. Пора всё восстанавливать, сделать переоценку ценностей и вернуться к важным делам. Обыкновенный добродетельный крестьянин — вот что сделало Рим великим. Цинциннат[199] снял диктаторскую тогу, чтобы пахать землю в своём поместье. Нам нужен панегирик италийской деревне, честному поту и труду. Ты согласен, Вергилий?

Я уставился на него, чуть не расплескав своё вино. Наверное, это голос Октавиана так на меня подействовал — он был, безусловно, приятный и почти завораживающий, — но я почему-то полностью с ним согласился. Он прав. Это было именно то, что нужно Италии. Не восхваление вождей и битв, не литературные шедевры отточенного мастерства, а прославление более скромных вещей, маленьких, мирных забот простого народа, которые были, по большому счету, гораздо важнее.

   — Да, — сказал я. — Согласен. Очень даже.

   — Да не смотри ты на меня, Цезарь, — проворчал Варрон. — У меня на тарелке всего хватает. — Он зачерпнул ложкой желе и набил им полный рот. — Хорошая рыбка, вот эта. Что это?

   — Мальки угрей, — ответил Меценат.

Варрон одобрительно кивнул.

   — Поймать молодых угрей, — осклабился он (я оказался прав насчёт его зубов), — вот это да!

   — Я слышал, твои «Буколики» произвели впечатление. — Октавиан всё ещё пристально смотрел на меня. — Я, конечно, и сам их читал, и считаю, что они превосходны. Просто превосходны.

   — Благодарю, Цезарь.

   — Может быть, ты прочтёшь нам потом что-нибудь. — Это был приказ, а не просьба, и поэтому ответа не требовалось.

   — Его стихи так и дышат италийским сельским пейзажем, не правда ли? — улыбнулся Меценат. — Когда я читал их, то чуть ли не чувствовал запах коз.

Мы с Варроном засмеялись — его смех напоминал скрип ворот. Октавиан ограничился улыбкой. Может быть, у него в запасе было мало смеха, и он не хотел его тратить понапрасну.

   — Они совершенно безукоризненны, — согласился он. — У тебя редкий талант, Вергилий.

   — Спасибо.

Он выбрал оливку и аккуратно кончиком ножа вынул из неё косточку.

   — Ты сейчас пишешь ещё что-нибудь?

   — Не совсем так, Цезарь. Я задумал эпическую поэму в миниатюре. Что-нибудь в духе «Ио» Кальва.

   — О чём она будет?

   — Я пока ещё не решил. Но у меня есть некоторые сомнения. Эпические поэмы, даже небольшие, кажутся мне немножко слишком... возвышенными.

   — Ну, наверно, это-то как раз ко времени. — Октавиан нахмурился. — А как насчёт того, чтобы написать в стихах то, о чём мы сейчас говорили?

   — Труд по сельскому хозяйству? — Я бросил взгляд на Варрона. — Это поистине будет ворон, состязающийся с лебедем.

Варрон засмеялся.

   — Не обращай внимания на мои седины, юноша, — сказал он. — И не думай, что я обижусь. Я читал твои произведения, очень неплохо. Немножко не хватает мужественности, но так не бывает, чтобы всё сразу.

   — Но я ничего не смыслю в сельском хозяйстве.

   — Ты ведь деревенский парень, не так ли, Публий? — улыбнулся мне Меценат. — У твоего отца до сих пор поместье в Мантуе, ты сам говорил.

Не думаю, что он сказал это с умыслом. Но тем не менее мне внезапно напомнили о том, что если у моего отца до сих пор есть поместье, то человек, которому я должен быть благодарен, лежит на ложе рядом со мной. Я всё ещё обязан вернуть свой долг — ему, Меценату, который был моим другом, и, вполне возможно, Риму.

   — Да, у него есть поместье, — ответил я.

   — Нас не интересуют практические советы, — вставил Октавиан (я обратил внимание на это нас). — Не больше чем Варрона. Назови это памфлетом. — Меценат бросил на него предупреждающий взгляд, но Октавиан, проигнорировав его, тщательно повторил слово: — Политический памфлет, обращённый к образованным слоям, объясняющий, что мы стараемся сделать, осуществить. Ты понял?

   — Да, Цезарь. Я понял.

Должно быть, он что-то почуял в моём голосе, потому что сказал, чуть ли не извиняющимся тоном:

   — Это нужно ради мира, Вергилий. Мы не просим возвеличивать меня или оскорблять кого-то другого. Мы хотим, чтобы ты сделал это ради мира.

   — Я же сказал, что всё понял! — Я произнёс это резко, намного резче, чем намеревался. И уж конечно резче, чем позволяла учтивость.

Варрон неодобрительно хмыкнул и потянулся за яйцом. Меценат нахмурил брови. Октавиан просто кивнул.

   — Хорошо, — сказал он и повернулся к Меценату: — Так как насчёт обеда, который ты нам обещал? Я проголодался!

Я обратил внимание, что он не спросил, принял ли я его заказ, и его уверенность, что я возьмусь за это, покоробила меня. Неужели он так убеждён, что я сделаю всё, что он ни попросит? Или он знал меня лучше, чем я сам?

Возможно, подумал я, и то и другое было правдой, и эта мысль была самой неприятной.

Рабы принесли основное блюдо. Я поел немножко, чтобы не обидеть хозяина (хотя всё равно потом мучился несварением желудка), извинился и рано ушёл — подумать о поэме, которая должна была стать моими «Георгиками».

На некоторое время я забыл об Антонии.

Думаю, что я оставил его в Афинах вместе с Октавией после заключения Тарентского мира. Антоний (кто может упрекнуть его за это?) пересмотрел мнение относительно своего коллеги. Дважды он приходил на помощь Октавиану, и дважды его унизили. Теперь, по условиям договора, он потерял значительную часть своего флота в обмен на обещание, что получит войска, которое никогда не будет исполнено. Несмотря ни на что, Антоний, по крайней мере, был честным человеком. Он держал слово и ожидал того же от других. Октавиану же, в конце концов он начал это понимать, доверять нельзя.

Другая причина трений между ними была личной.

В течение двух лет Антоний жил с Октавией как примерный муж, но тем не менее они были полной противоположностью — как огонь и вода. Совместная жизнь сначала стала трудной, а затем — невозможной. Антоний, которым управляли эмоции, не смог соответствовать высоким требованиям жены.

Давайте внесём ясность. Октавия не была ни ханжой, ни стервой. Если бы Антоний завёл любовницу в Афинах, то Октавия, без сомнения, расстроилась бы, но не стала его попрекать за это: в ней не было ни капли ревности или злости. Поначалу одного её присутствия было достаточно, чтобы пристыдить Антония и обратить его к добродетели. Однако в конце концов его подлинная природа взяла верх. Воспользовавшись как предлогом её беременностью и началом персидской кампании, он отправил Октавию обратно в Италию, а когда она уехала, вызвал Клеопатру в Антиохию[200]. И там женился на ней.

Женитьба Антония на Клеопатре не противоречила букве римского закона. Брак с неримлянином был недействительным, и фактически Антоний просто принял Клеопатру как официальную любовницу. Тем не менее это было умышленное оскорбление, потому что Октавия была сестрой Октавиана, а женившись на Клеопатре, он дал ей отставку. И он не мог заявить, что сделал это из политических соображений. Если бы ему были нужны деньги для похода на Персию (а он в них не нуждался), то для того, чтобы достать их, у него были легионы, и Клеопатра не стала бы ему помехой. Нет, эта женитьба — его личное дело, никак не связанное с политикой. Просто Антонию было всё равно, что будет дальше.

Так или иначе, но этот шаг Антония всё-таки имел политические последствия, не говоря уже об оскорблении Октавиана. Поскольку на востоке этот брак считался законным и налагающим обязательства, Антоний сделал своей новой жене свадебный подарок в виде громадного куска римской территории: Халкида[201], Центральная Сирия, побережье Палестины, Финикия, Кипр... такого не заметить было нельзя.