В этот критический момент три эскадры Антония с правого фланга и одна из центра неожиданно дезертировали, а остальные две, которым путь загородила Клеопатра, подняли вёсла в знак того, что сдаются. Одним ударом Антоний лишился всей флотилии, за исключением остатков собственной эскадры — около сорока кораблей, вступивших в бой с врагом, — и эскадры Клеопатры. Перебравшись со своего разбитого судна на флагман Клеопатры, он покинул поле брани и спасся бегством. Оставшиеся корабли, увидев, что их вождь бежал, сдались.

На следующий день Октавиан послал известие об этом в Рим с самым быстроходным из имеющихся в его распоряжении одномачтовым парусным судном. Большую часть из уцелевших кораблей Антония он сжёг в качестве благодарственной жертвы богам, предварительно сняв бронзовых овнов, украшающих их носы, и установил их как памятник победы. Остался единственный вопрос — о самих Антонии и Клеопатре, но их судьба была заранее предрешена.

Но должно было пройти ещё несколько месяцев, прежде чем их судьба решилась. Октавиану приходилось действовать очень осторожно. Теперь он оказался лицом к лицу не с Антонием, который был конченым человеком, но с куда более опасным противником, самой Клеопатрой.

Когда-то у меня был раб, некий Симон, родом с гор к северо-востоку от Пеллы, столицы Македонии. Его левая рука, от локтя до запястья, представляла собой сплошную сморщенную рубцовую ткань (благодаря этому я купил его очень дёшево). Когда я спросил его, как он получил такую страшную рану, вот что он мне рассказал.

До того как его продали в рабство, он был охотником. Однажды вместе с несколькими друзьями они вспугнули львицу. Симон метнул копье и ранил зверя в бок. Львица убежала, но она была тяжело ранена, и Симон преследовал её, собираясь добить. Она спустилась в узкую лощину и скрылась в пещере на противоположном конце.

Друзья Симона вынуждены были отступить. У них не было с собой факелов, да они и не испытывали никакого желания преследовать раненую львицу в её логовище. Однако Симон решил по-другому. Животное, он знал, серьёзно ослабело, а может быть, уже издохло или издыхало. К тому же пещера была узкая, немножко больше, чем расщелина в скале. Если он подберётся, выставив вперёд копье, у львицы не будет места для манёвра, и она, если нападёт, сама насадит себя на острие. Кроме того, он хотел довести дело до конца. Не обращая внимания на предостережения друзей, он вошёл в лощину.

Расщелина была неглубокая, и даже без факела ему была видна хищница, припавшая к земле у дальней стены. С ней были три её детёныша. Теперь-то Симон понял, что совершил глупейшую ошибку, но уже не было времени исправлять её. Львица прыгнула, прямо на острие копья. Рассчитанное на кабана, копье имело поперечину в нижней четверти древка. Каким-то образом зверю удалось дотянуться через неё когтями до руки Симона и располосовать её так, как торговец рыбой разделывает осётра.

Приятели Симона, услыхав крики и поняв, что случилось, оттащили его. Львица была уже мертва, копье вошло в неё по самую перекладину. Оно прошило её тело насквозь и вышло наружу в нижней части хребта. Его железное лезвие на добрую пядь торчало из шкуры.

Симон сказал, ему повезло, что он сам остался жив. Друзья крепко перетянули верёвкой вену на руке и благополучно доставили его домой; но хотя рана со временем зажила, сухожилия были порваны и левая рука не действовала.

Эти две ситуации нельзя считать полностью аналогичными: Октавиан был слишком искусный охотник, чтобы дать себя покалечить. Но тем не менее в остальном метафора вполне подходящая. Клеопатру, как зверя, загнали в её собственную страну. Что касается её самой, то у неё было мало надежд: Октавиан не мог допустить, чтобы она осталась на троне, даже если бы и сохранил ей жизнь. Дети — это другое дело, и она была готова на всё, чтобы защитить их. Перенеся царские сокровища в свой мавзолей и загромоздив их сухим хворостом и кувшинами масла, она забаррикадировалась там сама. Если Октавиан не отдаст корону кому-нибудь из её детей, сказала она, то она бросит на землю зажжённый факел.

Октавиан оказался в затруднительном положении. Он не мог позволить себе лишиться сокровищ — он надавал слишком много обещаний слишком многим людям, от которых зависел. Равно как и не мог оставить кого-нибудь из сыновей Антония или Цезаря на египетском троне. Так или иначе, но Клеопатру придётся вытащить из мавзолея.

Антония к тому времени уже не было в живых. Добравшись с Клеопатрой до Египта, он отправил её вперёд, а сам остался, чтобы препятствовать наступлению Октавиана. Теперь, преданный последними остатками войск и думая, что сама Клеопатра мертва, он бросился на свой меч. Октавиан дал разрешение перевезти его в мавзолей, и он умер на руках Клеопатры. Она оплакивала его как настоящая жена, и, я полагаю, её горе было более искренним, чем любое горе, на которое только способен Октавиан.

Выход из тупика нашли член штаба Октавиана Прокулей вместе с моим другом Галлом, который быстро становился одним из самых доверенных лиц Октавиана. Пока Галл разговаривал с Клеопатрой через железную решётку в стене, Прокулей и ещё двое проскользнули в окно и поймали её. Клеопатру увели из мавзолея и посадили под домашний арест в собственном дворце.

О том, что случилось дальше, я слышал только от Галла, да и то он проболтался об этом, когда был пьян, — иначе, я думаю, из него эту историю невозможно было бы вытянуть даже клещами.

Через несколько месяцев после смерти Клеопатры мы были в Риме. Галла как раз только что назначили наместником Египта, и мы праздновали это событие перед его отъездом. Я, конечно, был совершенно трезв, но на счету Галла было по меньшей мере два полных кувшина вина, и он стал очень говорлив.

Разговор шёл о смерти Клеопатры.

   — Цезарь не мог убить её, ясно? — Галл уставился на меня своими осовевшими глазами поверх двадцатого кубка вина. — Он хотел ей смерти. Вся армия желала ей смерти. Агриппа желал ей смерти. Весь ваш сраный Рим желал ей смерти. Но он не мог этого сделать. Не мог убить последнюю царицу Египта.

   — Почему это? — спросил я.

Галл слегка повернулся на своём ложе, рыгнул.

   — Думал, что она проклянёт его, — сказал он. — Проклятием фараонов. Вот почему он разрешил похоронить её, как она хотела, с Антонием. Перепугался её смертельного проклятия.

Это звучит глупо, я знаю, однако чем больше думаешь об этом, тем более вероятным — даже правдоподобным — оно становится. Октавиан очень суеверен. К примеру, он всегда следит за тем, чтобы поставить обувь на пол непосредственно перед тем, как лечь в постель, и никогда не приступит к важному делу в девятый день месяца или не отправится в путь сразу же после базарного дня. Он безоговорочно верит в вещие сны, и в приметы, и в могущество колдовства. А египтяне большие мастера по части проклятий.

   — И всё равно она должна была умереть, — продолжал Галл, — поэтому он переговорил с ней с глазу на глаз, и они договорились.

   — О чём? — спросил я. Галл молча таращил на меня глаза. — Галл! О чём они с ней договорились?

   — Кнут и пряник, — сказал он. — Цезарь пощадит детишек, если она покончит с собой, и даст похоронить её рядом с Антонием. А нет, так они все пройдут в его триумфальном шествии, а после их задушат.

   — Но он всё-таки убил их. Мальчиков, — сказал я.

Галл пожал плечами, приподнялся, налил себе ещё вина. Оно пролилось через край его кубка и растеклось по столу, словно кровь.

   — Её-то к этому времени уже не было, Публий, — ответил он. — Да и вообще, это были сыновья старого Юлия и Антония. Он не мог оставить их в живых, что бы он там ей ни наговорил.

   — Так что же произошло?

Галл медленно выпил вино, поставил кубок и вытер рот.

   — Нам было приказано остерегаться её, — произнёс он. — Не ставить стражниками римлян, только египтян. Сидели, били баклуши, ждали, пока она кончит дело, но она всё тянула. В конце концов Цезарь сказал ей, что через три дня их увезут в Рим. Бог знает, как бы он поступил, если бы она спровоцировала его, но она не стала. Упросила кого-то тайно пронести к ней в корзине с фигами эту проклятую змею. — Он ухмыльнулся. — Слава богу, избавились.