Таким образом, старая вера во всех ее вариантах являлась лишь частью огромного спектра религиозных движений. Каждое из них пыталось своим путем вернуть те общину и власть, частью которых они себя воспринимали. Их взгляды лучше всего выразил Семен Денисов, игумен староверческой общины, находившейся на берегах реки Выги, впадающей в Белое море. Его трактат «Виноград российский» являлся мартирологом раннего поколения староверов и гимном Святой Руси, которую они потеряли. По Денисову, русские были народом воли Божией, населившим христианскую землю в мире, который жил под угрозой сатаны в лице католицизма, протестантства и западного рационализма. Но, увы, сами русские осквернили себя, сначала Флорентийским собором, затем богопротивными реформами Никона.

И все же если иерархи и поддались искушению, чистота продолжала жить среди простых людей. «На Руси, — писал Денисов, — нет ни единого города, который не был бы озарен светом веры, не сиял бы набожностью; нет ни единой деревни, которая не была бы проникнута истинной верой». Верно, царь и Церковь (а именно с ними было принято ассоциировать народ) находились в руках апокалиптического зверя. Но Денисов верил, что Русь возродится и вернется к правильной религии благодаря прочной и неиспорченной вере ее простых людей. Он вспоминал о святых Руси, которые «своей набожностью, верой и добродетелью объединяют русскую нацию с Христом»⁶⁷.

Переформулировав для своего времени религиозно-национальные мифы Макария, Денисов отошел от эсхатологии первого поколения староверов: он видел в будущем Руси нечто большее, чем близящееся Второе Пришествие. Так как суть русской государственности больше не заключалась в царе или Церкви, она должна была полностью сконцентрироваться в «земле», в народе с его местными общинами, с их «городами, сияющими набожностью» и «деревнями, проникнутыми истинной верой». Денисов невольно подорвал основы доктрины христианской автократии и предложил ей взамен концепцию демократической христианской нации⁶⁸.

Идея о народе, несущем в себе свое спасение, впоследствии вдохновила староверов и повлияла на все русские сектантские движения. По сути, старая вера являлась носителем русского национального мифа, зашифрованного как несколько эсхатологическое видение святых людей. Староверы не были ярыми антимонархистами; они продолжали верить в божественную природу монархии, даже когда говорили о каком-нибудь царе как об Антихристе и отказывались молиться за него во время службы. Отрицая государство и Церковь в их нынешней форме, они искали надежду на спасение только в местных общинах. В ходе последующих двух веков эта вера выдержала официальное преследование и дискриминацию и не только выжила, но и пережила расцвет. К началу XX в., спустя 250 лет после раскола, давшего ей рождение, старая вера насчитывала 10–12 млн последователей, то есть больше пятой части всего населения Великороссии. К этому числу можно добавить еще несколько сотен сектантов⁶⁹.

Таким образом, религиозный раскол повлек за собой и раскол в обществе: большое количество консервативно и патриотически настроенных людей отдалились от имперского государства и Православной церкви и решили вести духовную жизнь в общинах, расположенных как можно дальше от власти, вне установленных ею рамок. Эсхатологическая идея о Руси как «новом Израиле», «пророческой земле» с «избранным народом» осталась мощным субстратом в русской культуре и политике, возродившимся двумя веками позже в совершенно иной форме.

К концу XVII в. Россия представляла собой евразийскую империю, наследницу земель Золотой Орды и многих других государств. Но для поддержания этого статуса было необходимо стать и великой европейской державой. Да и геополитическое положение России не оставляло ей иного выхода. В отличие от Испании, которая примерно в то же время стала огромной империей, Россия не имела Пиренеев, способных защитить ее от европейских войск. Все непосредственные соседи являлись сильными державами. Швеция господствовала на большей части восточного берега Балтики, включая Финский залив, а граница с Польшей проходила между Двиной и Днепром, практически у стен Смоленска и Киева. Османская империя правила всеми Балканами и значительной частью Кавказа, в то время как Крымское ханство доминировало на северном берегу Черного моря и постоянно угрожало обширным южным степям.

Для того чтобы противостоять всем этим государствам, Россия в XVII в. реформировала свою армию в соответствии с теми уроками, которые дала Тридцатилетняя война. Кроме того, были переняты европейские административные модели, в особенности прусские и шведские. Как и Россия, Швеция и Пруссия в свое время столкнулись с проблемой создания мощных вооруженных сил, обладая при этом ограниченными ресурсами.

Однако реформы в этих странах проводились в совершенно иной ситуации. В первую очередь необходимо отметить эффективное функционирование их государственных институтов, вызванное во многом тем, что служившие там люди были исполнены духом пиетизма (набожности) и неостоицизма. Эти веяния способствовали формированию рациональной системы управления, а также чувства самоотречения у чиновников, воспринимавших свое служение в интересах коллектива как религиозный долг. Следует принять во внимание и то, что в Пруссии и Швеции административная реформа органично сочеталась с реформами в области культуры и образования¹.

Русское государство, стремясь мобилизовать скудные ресурсы и не обладая при этом подобным религиозным менталитетом, вынуждено было прибегать к принудительным мерам. Но их применение грозило России разрушением или в лучшем случае ослаблением и так едва заметных гражданских институтов — юстиции, местного управления, религии, филантропии и т. д., которые могли бы поддерживать определенные общественные настроения в соответствии со шведской и прусской моделями. Результатом их ослабления стало укрепление феодально-крепостнических связей, занявших место едва наметившихся институтов гражданского общества. Модернизация усиливала архаичность; повышенный государственный контроль означал упрочение влияния самовластия. С подобного рода парадоксом Россия начала сталкиваться именно с конца XVII в. Он проявлялся в тенденции проведения радикальных всеобъемлющих реформ, отрицавших предыдущие пути развития страны как абсолютно неверные.

В это время не существовало единой и общей модели европейской культуры, которую можно было бы перенять. Сохранялся выбор между двумя альтернативами, имевшими много общего. Первая, проникавшая в Россию через Украину и Польшу, сложилась в результате посттридентского союза (От Тридентского собора Католической церкви XVI в. — Примеч. пер.) Католической церкви и иезуитов: вторая же, идущая из стран Балтики, Скандинавии, Нидерландов и Англии, была пиетической и неостоической по своему существу. У них имелись общие черты: обе модели опирались на веру в способность человека осмыслить природу благодаря силе разума и изменить ее посредством самодисциплины, преодоления своего греховного начала и направления своей энергии в соответствии с наукой. В этом аспекте они радикально отличались от традиционной русской культуры. С другой стороны, оба европейских направления расходились в важных деталях. Католическое течение требовало повиновения церковной власти, в то время как протестантское делало упор на самодисциплину и развитие набожности через изучение Писания.

Личный опыт царя Алексея Михайловича, всю жизнь проявлявшего интерес к привлекательным сторонам общественной жизни Европы, ее культурным течениям и техническим достижениям, склонял его к выбору католического варианта. При этом следует учесть, что его мировоззрение испытало на себе влияние польской религиозной культуры середины XVII в. Кроме того, он читал работы западных мыслителей, ученых эпохи Ренессанса и более поздних периодов. Особенно много он узнал о западной культуре в ходе польской кампании. Его доктор — англичанин Сэмюэл Коллинз отмечал, что когда царь «побывал в Польше и увидел нравы и порядки княжеских домов… он начал делать свой двор и сооружения более величественными, украшать залы гобеленами и устраивать развлекательные дома». Еще в большей степени царь увлекся сельским хозяйством и промышленностью, уделяя особое внимание развитию многочисленных отраслей экономики, в которых он держал монополию².