— По возможности? Как часто?

— Редко, — прошептала Мод.

— Редко? Но почему? Ты молода, красиво сложена — это каждый скажет. — Генрих с подозрительностью поглядел на дочь: не скрывает ли она какой-нибудь тайный недостаток? — Нет ли у тебя женских болезней? — Он с отвращением покривился. — Твоя мать, упокой Господь ее душу, часто бывала нездоровой.

Мод покачала головой, не желая слышать такое оскорбительное разглашение тайны ее матери, но отец, казалось, не чувствовал, что нарушил приличия.

— Ты не должна быть щепетильной со мной, дочь. Скромность сейчас излишня. Речь идет о слишком важном деле. Почему он избегал твоей постели?

— Честно говоря, сир, я не знаю. — Позорная тайна открылась. Мод никогда не понимала, почему муж был равнодушен к ее телу, но относила это на счет своих собственных недостатков, отсутствия женской привлекательности. — Я думаю, что императора не очень интересовали плотские дела.

Зная о репутации, которой король пользовался у женщин, и о его многочисленных бастардах, Мод едва не рассмеялась, увидев недоверчивое выражение, появившееся на лице Генриха.

— Может быть, твоего мужа соблазняли другие женщины? — В глазах короля промелькнуло похотливое выражение. — Должно быть, он не первый мужчина, который получал удовольствия там, где находил их, но это не освобождало его от исполнения супружеских обязанностей. — Генрих вдруг замолчал, лицо его помрачнело, как грозовая туча. — Мальчики? Он был содомитом?

— Я уверена, что нет. — Мод посмотрела на свои руки, крепко обхватившие колени. — Никаких доказательств подобных… подобных склонностей у императора не было. А также никаких других женщин.

— Понятно. — Генрих выглядел весьма неудовлетворенным. — Он лишил тебя девственности? Он не был импотентом?

— Да, лишил, но… — Мод сглотнула, с трудом выдавливая слова, — но он не всегда мог… на самом деле он был редко способен…

— Исполнять свои супружеские обязанности, — закончил вместо нее король. — Да, теперь я начинаю понимать. Сколько лет тебе было, когда император первый раз переспал с тобой?

— Шестнадцать, — Мод поднялась, не желая, чтобы отец видел ее лицо, и принялась расхаживать по шатру.

Король был ошарашен.

— Шестнадцать? А до того он ничего не делал? Не ласкал твое тело? Не смотрел на тебя? Ни разу?

Мод покачала головой, и в памяти возник образ императора, одетого в привычную ночную рубашку. За все годы их супружества, следуя предписаниям Святой церкви, он никогда не смотрел и не прикасался к каким-либо частям ее тела, если не считать отеческих объятий или нежного поцелуя в щеку. Близость с ней осуществлялась только через вырез в его ночной рубашке. Мод знала, что ее ум очаровывал императора и вызывал у него уважение, но предполагала, что ее физический облик (а быть может, не только ее, но и всех других женщин) оставлял его безразличным. Насколько аскетическое поведение мужа зависело от его собственных наклонностей, а насколько — от влияния церкви, которая провозглашала все плотские желания, в том числе и супружество, греховными, Мод не могла определить. И никогда не осмеливалась обсуждать с кем-либо эти дела, за исключением Олдит, которая, будучи девственницей, была озадачена подобным поведением так же, как Мод.

Однажды по наущению няньки она попыталась завести разговор об этом со своим исповедником, отцом Себастьяном. Он наложил на нее суровую епитимью, запретив даже думать о блуде. «Подобные мысли греховны!» — предостерегал он ее, но это не мешало ему расспрашивать о самых интимных подробностях и о том, что именно делает император, когда приходит к ней в постель. Прикасается ли он к ее телу? Трогает ли грудь? Интимные женские места? И если да, то как долго? Целует ли он эти места? Рассматривает ли ее обнаженное тело? Какие позиции он использует, чтобы вступать с ней в близость? Мод испытывала отвращение, возмущенная тем рвением, с которым отец Себастьян допрашивал ее. У нее чуть не перехватило дыхание, когда он спросил, не совокуплялся ли император с нею, «как пес». Представить себе своего строгого, стареющего мужа, взбирающегося на нее, как собака, было смешно и дико.

— Итак, ты никогда не знала наслаждений любви, — вторгся в ее воспоминания голос Генриха, и образ императора растаял.

Наслаждения? Вспоминая, как покорно она застывала, подчиняясь безрадостным и неумелым объятиям императора, Мод не могла вообразить себе что-нибудь более неприятное.

— Боже всемогущий! Властитель Священной Римской империи — импотент! — продолжал Генрих. — По твоим словам, не мужчина, а священник! — Он шагнул к Мод, положил руки ей на плечи. — Теперь я понимаю то, что раньше было мне неясно. Прости меня, ради Бога, дочь, что я причинил тебе большое зло, выдав замуж за этого человека, заботясь лишь о чести нашего дома, которую принес бы ему подобный брак. Кто же мог знать, что он опозорит тебя!

— Сир, он никоим образом не опозорил меня… — с жаром начала Мод, но король взглядом остановил ее.

— Нет, опозорил! Безусловно опозорил! — В голосе короля зазвучала жесткая непримиримость. Он отступил назад и подбоченился. — Знаешь ли ты, что вся Европа, не вникая в истинную причину, считает тебя бесплодной женщиной? Разве это не позор? А что позор для вас, мадам, — то позор для королевского дома Нормандии!

Отсутствие детей казалось Мод ее личным делом, касающимся только ее самой и императора. Возможно ли, чтобы весь мир хихикал у нее за спиной, сочиняя грубые остроты в ее адрес? В отчаянии глядела она на отца, являвшего собой воплощенное негодование. Как же объяснить этому человеку, который, очевидно, относился к ней как к племенной кобыле, предмету любовных утех или пешке, которую можно использовать ради политической выгоды, что они с мужем очень любили друг друга? Император не мог дать ей детей, но он воспитал ее разум, наполнил его новыми мыслями, развил способность учиться и думать самостоятельно, предоставляя ей все возможности применить свои способности в жизни.

— Я вижу, ты расстроена. Но кто может тебя упрекнуть? Обещаю, что этот позор будет стерт с нашего дома; скоро люди заговорят по-другому. — К Генриху вернулось его здоровое чувство юмора, и он улыбнулся дочери. — Ты не представляешь себе, дочь, насколько легче мне стало, какой тяжелый камень свалился с моей души. — Он взял ее за руку и открыл дверь. — Я пройдусь с тобой до твоего паланкина. — Они вышли из шатра в сумрак. — Завтра мы покинем побережье и отплывем в Англию.

Перемена в настроении короля придала Мод храбрости, и она отважилась задать вопрос:

— Не собираетесь ли вы, сир, снова выдать меня замуж? Не потому ли спрашивали меня о таких подробностях? Вы хотели выяснить, способна ли я к деторождению? Это и есть то самое «отчаянное положение», о котором вы говорили раньше?

К ее удивлению, король не проявил ни малейшего раздражения.

— Довольно скоро ты обо всем узнаешь. — Он похлопал ее по руке. — Но больше никаких вопросов.

— Есть кое-что еще, сир, — не сумев сдержаться, выпалила Мод. — Почему вы заставили меня снять императорскую корону? Почему унизили меня перед всем вашим двором?

— Унизил тебя? — вопрос прозвучал с искренним изумлением. — Я сделал это только для твоего блага. У меня есть планы на твой счет, дочь, и для их осуществления связи с империей должны быть разорваны раз и навсегда. Ничто не должно напоминать о прежней жизни. — Он опять похлопал ее по руке. — Доверься мне. Я действую в твоих интересах.

— И в ваших, — тихо сказала Мод.

— Конечно, и в моих. У нас общие интересы. Смотри не наделай ошибок, — произнес король, помогая ей забраться в паланкин.

— Если у вас есть планы в отношении меня, то, вероятно, я имею право узнать о них?

— Ты имеешь только те права, которые я тебе предоставляю, — произнес Генрих. — Запомни это. — Его глаза сузились. — Вы должны научиться держать язык за зубами, мадам, и обуздывать свою раздражительность. Если император научил вас таким добродетелям, как послушание, терпение и тактичность, то я еще должен в этом убедиться. Ваши женские уловки здесь не пройдут. Покорность, мадам, покорность!