А здесь, в маленьком венецианском баре, вы не можете оторваться друг от друга уже целую вечность, и это при том, что едва успели познакомиться! Кошмар... Что ты позволяешь себе, наследница князей Вяземских? Да ведь ты порочишь свой древний дворянский род...
Это даже хуже, чем возлежать с мужчиной на. блестящем рояле, ведь там была просто месть без намека на наслаждение, а здесь... ай-яй-яй!
Так нашептывал ей вступивший в единоборство с богиней любви чопорный внутренний голос—ограничитель. Фрейдисты назвали бы его «суперэго», «сверх-Я». Он взывал, и небезрезультатно, к здравому смыслу и благопристойности. Взывал свысока, вознесясь над трепетным и жаждущим любви Я, как строгий воспитатель и цензор. Он стыдил и обличал.
И Алена сникла. Чувствуя себя последней потаскухой, она оттолкнула Алексея:
— Хватит!
Он отпрянул.
И снова множество отражений уставилось на них, и на щеках у всех этих бесчисленных наблюдателей проступил румянец — стыда или возбуждения? — и все они тяжело дышали, застенчиво опуская взоры к мозаичному полу...
Однако наивно было бы думать, что страстная Венера склонна так легко сдавать захваченные позиции, даже если ее противник действует по всем правилам психологической науки! Богиня, лишь раззадоренная сопротивлением, перешла в контратаку.
Тактика ее была совершенно противоположной — она, совершенная в своей женственности, предпочитала использовать не кнут, а сладкий ароматный пряник.
Голос ее был не суров, а мягок и нежен. Он завлекал, заигрывал, заискивал — и обольщал.
— Послушай меня, милая маленькая девочка! — напевала она. — Ты хочешь остаться правильной и положительной, но какой ценой? Обделив себя в самом главном? Ты смотришь на эти отражения и считаешь, что они осудят тебя, если ты осмелишься быть счастливой? Но разве ты не знаешь, что зеркала существуют вовсе не для этого? Искусные мастера полировали их для того, чтобы женщина могла удостовериться: «Да, я и вправду хороша и меня должны любить! И я должна любить тоже!»
Алене вдруг захотелось поправить растрепавшиеся пряди и, может быть, слегка подкрасить глаза и губы... Но тут же она поняла, что это лишнее, что она и без того очень привлекательна...
— И вот еще что я тебе скажу, моя дорогая младшая сестричка, — ворковала соблазнительница Венера. — К чему вообще глазеть на призрачных людей из Зазеркалья, когда совсем рядом с тобой, живой, во плоти, сидит человек, которого... Которого, в конце концов, ты, Алена Вяземская, сама сюда пригласила! Которому ты сама предложила этот брудершафт, а теперь негодующе отталкиваешь! Нужно же быть, хоть капельку последовательной! Телец ты или какой-нибудь переменчивый Близнец?
А Алексей Никитин, после внезапно прерванного поцелуя, выглядел обескураженным и даже, пожалуй, немного жалким:
— Я неумело целуюсь, да? Вам было неприятно?
Неожиданный, неуместный, мальчишеский вопрос развеселил Алену, и это веселье окончательно свело на нет все усилия высоконравственного цензора.
Так вот что беспокоило Алешу! Вот как он воспринял всплеск ее женской стыдливости! Неужели он, умеющий так зачаровывать, не уверен в себе? Милый, милый...
— Во-первых, уже не «вы», а «ты», — заметила она. — А во-вторых... Знаешь, мне было не только приятно... мне было слишком приятно.
— Честно?!
— Конечно, честно. Чересчур приятно для того, чтоб можно было продолжать...
— Я не понимаю. Почему?
— Ну... страшновато.
— Что страшновато?
— Можно ведь влюбиться по-настоящему!
— Вы... ты этого боишься? А вот я, кажется, уже...
— Знаешь, — Алена постаралась взять наставительный тон. Она, в общем-то, решилась уступить уговорам своей старшей сестры и покровительницы Венеры, но нельзя же вот так, сразу! — Говорят, если кажется — перекрестись.
— Бесполезно.
— Что бесполезно? Креститься? Ты атеист?
— Да нет, я просто выразился неуклюже... Ничего мне на самом-то деле не кажется! Я точно, совершенно точно влюбился!
Господи! Когда-то, давным-давно, похожие слова в ее жизни уже произносились... С Аликом... Но тогда вроде бы их говорила она сама!
— Ты уверен?
— На сто процентов.
Он произнес это столь серьезно, что Алене и в самом деле стало жутковато. И сладко-сладко.
Он не играет, так притворяться невозможно! Никакому Дастину Хоффману или Михаилу Ульянову не сыграть настолько натурально сцену любовного признания!
«А я? Господи, кажется, я отвечаю ему полной взаимностью! Да не кажется, а точно, на те же самые сто процентов! Нет, хуже, на все двести! Только бы удержаться и не сказать этого вслух!»
Какой ужас... и какое счастье...
Кьянти! Несомненно, это коварное вяжущее кьянти так действует...
Вяжущее... привязывает... привязанность... связь...
Она уже возникла, эта невидимая нить, связывающая двоих в одно целое. Она пока еще тонка, и, может быть, лучше оборвать ее, пока не поздно, пока чувство не окрепло и не затянуло их обоих в свой омут...
Ведь скоро, хочешь не хочешь, придется расставаться, и это будет больно. Выставка продлится недолго...
Она вновь сомневалась, но эти колебания были уже совсем другого рода. Это был страх не за сиюминутное соблюдение приличий, а за предстоящий день, за грядущую судьбу того чувства, которое уже вступило в свои права!
— Почему ты молчишь? — спросил Алексей. — У меня, наверное, нет шансов, но ты боишься огорчить меня и сказать об этом прямо? Чувствуешь себя моей должницей из- за сегодняшнего случая в море? Так ты не бойся, лучше сразу дай от ворот поворот. Ты мне ничем не обязана, и я ни на что не претендую.
— Я всегда говорю напрямик, так гораздо легче жить, — ответила она. Ответила не по существу, а чтобы выиграть время, потому что пребывала в полной растерянности.
А если оттолкнуть его, что тогда?
Да ничего, все потечет как прежде.
Друзья-приятели, утомительные художнические тусовки, от которых и придется спасаться на обветшалой даче, ненужные ухажеры, от которых в загородном доме не скроешься... Тем более что там уже совсем не так вольготно, как было прежде, до постройки этого уродливого глухого забора...
И каждый день она будет вспоминать об упущенной возможности, о несостоявшейся любви, вылившейся в единственный застольный поцелуй, после которого она только и позволила себе, что перейти с Алексеем на «ты»!
Вот и вся перспектива. Тоскливо.
Ну хорошо, а если выбрать второй, более приятный вариант и пойти на сближение?
Будет бурный кратковременный роман, душераздирающее прощание с комком в горле, а потом?
А потом они, конечно, смогут встретиться уже на родине, но продлится ли чувствен другой, домашней, обыденной обстановке? Климат-то в России иной, истома желания не разлита в воздухе так, как в Венеции.
Алена представила себе, как Алексей входит в их двухкомнатную квартирку с низенькими потолками, провонявшую жженой кожей, а навстречу ему — Егор Иванович в растянутых на коленках тренировочных штанах с ехидной ухмылочкой, от которой его «потомственно-деревенские» щеки становятся еще круглее. И вид у него при этом не адвокатский, а скорее прокурорский, точно он заранее подготовил обвинительную речь.
— Ну-с, молодой человек, — произнесет папаша, — ознакомьте-ка меня с вашими анкетными данными!
И что останется лепетать Алексею? Что у него не было судимостей? Что он чист перед законом и что, кроме того, у него по отношению к дочери Егора Ивановича имеются серьезные намерения?
А вдруг судимости таки были, серьезных же намерений, наоборот, нет?
— А что тогда у вас есть, молодой человек? Что вы можете предложить моей единственной дочери? Ах, любовь! Ну, любовь, гражданин Никитин, на хлеб не намажешь!
Нет, нет, невозможно. Все сразу же разрушится, и снова ей останутся лишь друзья-приятели, утомительные художнические тусовки итак далее, и тому подобное...
Замкнутый круг.
И опять — сожаления о погибшей любви, но еще более горькие, потому что вкус счастья уже будет испробован и станет, как наркотик, жизненно необходимым... И, дабы вернуться к нормальному существованию, придется пройти через мучительную ломку... А ей уже довелось испытать, каково это...
