— Мы тут на пятачке. Что мы видим? — ответил Буров неуверенным голосом. — Пойдем. Вздремнем еще. А?

Они пошли в блиндаж. Но поспать им пришлось недолго. Через полчаса их снова разбудил зуммер телефона. Слышался грохот наверху. Гудели моторы. Сотрясалась земля…

Выскочив из блиндажа, Холмогоров и Буров сразу же распластались на выжженной солнцем и вытоптанной земле. Над КП полка, который находился далеко в глубине обороны, и над деревушкой у шоссе кружили, заходя с солнца, Ю-87. Пикируя, они по одной бросали бомбы и снова становились в строй, в круг. Бомбы со страшным воем медленно неслись к земле по кривой линии. Рвались зенитные снаряды, резали воздух трассирующие пули счетверенных «максимов». Над землей поднималось облако пыли, дыма, огня. Ухала, стонала равнина. В нос Холмогорову бил едкий пороховой запах. Командир роты понимал, что опасность ему не грозит. Но нервы не слушались, и короткие цепкие пальцы впивались в сухой крепкий грунт, будто Холмогоров боялся, что вот поднимется ураган и сорвет его с места, сорвет и бросит невесть куда.

Это был самый страшный день в жизни Петра. Раздумья о Вале, о предстоящих боях — все заслонилось тем, что узнал он после прихода в отделение политрука Бурова.

Было еще утро, но солнце уже начинало нещадно палить. Через позиции роты, отступая, торопливо прошло какое-то подразделение. По данным разведки, немецкие части, взяв Изборск, приблизились к УРу километра на четыре и остановились.

Укрепрайон ощетинился, готовый принять на себя гитлеровские удары. Наблюдатели не спускали глаз со своих секторов наблюдения. Выдвинутые вперед секреты следили за каждым вражеским шагом.

В это-то время и пришел в отделение Курочкина политрук Буров с газетами в руках. Передав одну из них сержанту, он приказал собрать свободных людей.

— Сейчас же прочтите, — сказал он и тяжело пошел дальше, а что прочитать, не назвал.

Курочкин недоуменно поглядел ему вслед и крикнул, чтобы свободные бойцы собирались к пулеметной ячейке Чеботарева. Развернув газету, он увидел на первой полосе Обращение Сталина к народу, и сержанта будто обдало жаром. Машинально складывая газету вчетверо, он подошел к ячейке, где его уже ждали бойцы.

Усадив всех на бруствер траншеи, он передал Карпову газету.

— Сидя читать или стоя? — спросил Карпов и, заметив высоко в небе немецкий самолет, летевший в их сторону, добавил: — Может, обождем, а?

Все сразу услышали тонкое завывание. Подняли головы, всматриваясь в силуэт приближающегося самолета. Машина делала круги — парила над укрепленным районом, как коршун.

— Корректировщик это, — не переставая глядеть на самолет, проронил Закобуня. — Подразведать хотит. Вот посмотрит на нас, а потом начнется…

— А ну все в траншею! — вдруг обозленно приказал, спрыгнув первым, Курочкин и, когда все попрыгали с бруствера, заставил Карпова читать.

Карпов, привалившись спиной к прохладной стенке траншеи, развернул газету. Окинув взглядом первую полосу, вдруг взволновался, отчего конец его носа, и так красный, еще больше покраснел, а широкие ноздри раздулись. Подняв встревоженное лицо на Курочкина, он необычно звонко спросил:

— Речь Сталина читать? — и, не дожидаясь ответа, вдруг понял, что, конечно, ее и надо читать.

Первые два слова Карпов прочитал обычным своим голосом — негромким, но четким и приятным, слегка басящим, а потом вдруг сорвался на хрип. Чеботарев, стоявший с ним рядом, впился глазами в газетную полосу. Торопливо пробежал:

Дальше читать Петр не смог: буквы прыгали, расплывались… Ему стало не по себе — будто шел все по краю обрыва да оступился и вот уже летит в бездну, зная, что расшибется, но не веря пока в это, потому что еще теплится в груди надежда за что-нибудь уцепиться.

Чеботарев отвернулся от газетной полосы и тяжело-тяжело вздохнул.

По-прежнему завывал немецкий разведчик, а Петр не слышал его нудного, надсадного воя: слышал лишь Карпова, который, овладев голосом, выговаривал слова спокойно и даже несколько торжественно. Чеботареву начинало разъедать душу горькое, тоскливое чувство. Он, не мигая, уставился в противоположную стену траншеи, на одуванчик, надломленный и безжизненно свисающий с бруствера, и думал сразу обо всем: о делах на фронте, о себе, о Вале… Думал об отце, матери. В глухом, затерянном на Оби поселке, казалось ему, мать и отец читают-перечитывают эти же строки вождя. И им еще тяжелее, чем ему, потому что они беспокоятся не только за отечество, которому отдали самые лучшие годы, но и за него, за сына… И со всеми этими мыслями Петр переместился — в воображении — в Москву, город, где он никогда не был, ко в котором всегда мечтал побывать, и мысленно приходил на Красную площадь, чтобы увидеть Мавзолей, Кремль, где живет Сталин, легендарных Ворошилова, Буденного… «Нет Литвы, — думал Петр, путая свои мысли с тем, о чем читал Карпов, — Латвии… Правительство наше все делало правильно… Есть, есть в Германии люди, которые сочувствуют нам и пойдут с нами… Мы вступили в смертельную схватку… Передовые люди Германии повернут штыки против фашизма… Нет, эти люди не повернут… — Петр перестал смотреть на цветок. — Как это не повернут?! — возмутился он про себя. — А кто же нас учил, что если капиталисты развяжут с нами войну, то рабочий класс их страны…»

Мыслей было много. Они возникали в голове Чеботарева и тут же гасли, уступая место другим. Разобраться во всем оказывалось трудной, нелегкой задачей.

Взгляд Чеботарева пополз по кромке траншеи и на минуту опять задержался на надломленном, свисающем одуванчике. Потом он отвел от цветка глаза и холодно оглядел людей. Все, насупившись, слушали Карпова и думали о своем. Снова уставился на цветок. Петр твердо уже знал, что на фронтах плохо, что отступление вынужденное, и как все повернется в этой войне, было не ясно. Но он твердо уверовал вдруг и в то, что победа над врагом зависит теперь только от него, Петра, да от них вот, которые, как и он, стоят и слушают слова Сталина, от народа, от каждого советского человека. «Как все поведем себя, так и будет», — неожиданно спокойно подумал он. На какое-то мгновение мелькнул образ спрыгивающей с полуторки Вали. В глазах ее — широко открытых, потемневших — застыл ужас. Но все это показалось ему сейчас таким эпизодическим, ничтожно малым в море слез, крови и мук, захлестнувшем Родину, что он усмехнулся и, дотянувшись до цветка, с ожесточением сорвал его и стал разминать в пальцах…

Когда Карпов кончил читать, руки его мелко дрожали.

Чеботарев бросил истертый цветок. Сплюнул за окоп и вдруг сказал — тихо, жестко:

— Теперь хоть все ясно.

— Да-а, — протянул в ответ Курочкин и замолчал, приняв от Карпова газету.

— Добрэ получилось, — вымолвил в сторонке Закобуня.

Чеботарев оглядел иссиня-голубое небо.

Сутин тяжело дышал, рыл пяткой сапога стенку траншеи. Немного растерянные, поблескивающие глаза его бессмысленно уставились вдаль, за бруствер. Нервно курил, делая затяжку за затяжкой.

Наконец Курочкин, засовывая за ремень газету, приказал расходиться по своим местам, а сам направился, видимо, к тем, кто еще не слышал Обращения.

Расходились по одному и молча.

Чеботарев никак не мог успокоиться. Он долго поправлял площадку для пулемета. Перебирал патронные диски, разложив их на дне пулеметной ячейки перед нишей для боеприпасов.

Карпов стоял сбоку. О чем-то думал.

Сложив в нишу диски, Чеботарев взялся за гранаты и противотанковые бутылки с воспламеняющейся жидкостью. Потом зачем-то ощупал вещевой мешок, в котором любовно хранил книгу Николая Островского «Как закалялась сталь». Вспомнилось, как тринадцать дней назад, в первый день войны, когда взвод на плацу перед казармой приводил себя в боевую готовность, он с Карповым набивал патронами диски. К ним подошел Варфоломеев. Командир долго смотрел на вещевой мешок Чеботарева, потом нагнулся и, прощупав его, спросил: «Что это у вас? Книга? Не тяжеленько будет с ней в походе?» Чеботарев ответил, несколько смутившись: «С этой книгой только легче будет — «Как закалялась сталь» Островского». Карпов шмыгнул красным носом, встал: «Я, товарищ лейтенант, говорил ему, чтобы бросил… Не до книг будет. А он слушать не хочет… Я вот сапоги хромовые бросаю, а ему книжку бросить жалко». Варфоломеев долго молчал. Наконец сказал Петру: «Раз Островский, так ничего. — И к Карпову: — Вы тоже мне… Всегда как ляпнете, так хоть на стенку лезь. Надо понимать: сапоги и Островский… Какое может тут сравнение!.. — И, подумав: — Мы еще читку устроим по этой книге между боями…»