Остаток этого дня Матрена просидела пришибленной на лавке в избе, а Варвара Алексеевна убирала: скоблила стол, как это любила она делать по субботам у себя, в Пскове; брезгливо отшаркивала голиком грязь от пола, а потом смывала ее чистой колодезной водой; выносила в сарай ненужные теперь кринки для молока. Работала с остервенением — так, что немела спина. Работала и думала то о Вале, то о муже и сыновьях. Не могла никак представить, что сулит каждому из них судьба. И понимала — отчетливо, ясно — только одно: встреча их всех, если ей суждено сбыться, зависит лишь от того, как скоро перестанут хозяйничать на родной земле гитлеровцы.

Сентябрь был дождливый. Разбухали проселки. Становились непроходимыми тропы. А дождь с короткими перерывами лил и лил… Опадали листья. Рябина, оголяясь, краснела и обжигала глаза. На уставшего Петра находили минуты, когда он начинал зло смотреть в покачивающуюся впереди спину Семена. Оборачивался назад. Окидывал тяжелым взглядом Момойкина и бойцов, уцелевших от отряда Пнева после «бани». Порой казалось, что к лужанам Разведчику никогда их не привести. Вспоминал, как выбирались из болота возле пневского лагеря, как пришли на место, где Семен встречал лужских партизан раньше. Дошли они туда к вечеру и увидели… пустые шалаши с вытоптанной вокруг травой. «Ушли», — проговорил, смахивая рукавом фуфайки с лица пот, Разведчик и стал вслух прикидывать, куда могли они перебазироваться. Пунктов таких наметил он четыре. За неделю скитаний они побывали в трех. И вот шли к последнему. За эти дни все страшно исхудали: ели редко и не сытно, потому что заходить в деревушки и на хутора всей группой побаивались, а тем, кто заходил, продуктов крестьяне отпускали в руки скупо.

Лужан не оказалось и на последнем предполагаемом месте. Сделали привал. Съели остатки сала и хлеба. Семен, совсем растерявшийся, предложил пойти к знакомому леснику, который жил отсюда верстах в десяти у затерянного в лесах озера.

— Обсушимся… Наедимся вдоволь, а потом… и ночь в сухости проведем.

Он говорил виновато, хотя ни перед кем не был виновен, и про себя думал: «Может, леснику и известно, где лужане».

И они пошли.

Километрах в четырех от избушки лесника их остановили трое вооруженных парней и девушка. Они потребовали бросить оружие и поднять руки. Чеботарев раздумывал, что делать. Медлил, выигрывая время. В этот момент и послышался из-за его спины обрадованный голос Семена:

— Настя, ты что, не узнала? — И Семен пошел навстречу девушке, опустив автомат дулом вниз. — От Пнева мы, — говорил он, уже здороваясь с ней за руку.

Настя была знакомой Семена по Луге. Некрасивая, с большими толстыми губами и сплюснутым широким носом, она застенчиво трясла Семену руку и краснела. Семен приветливо поглядывал на нее, низенькую, одетую в легкое демисезонное пальто и стеганые брюки, посмотрел на синий берет, из-под которого торчали две жиденькие косички, заглянул в карие, глубоко сидевшие глаза.

Когда пневцы со всеми поздоровались и Чеботарев объяснил, в чем дело, старший лужан попросил Настю отвести их в штаб истребительного батальона, который теперь назывался Лужским партизанским соединением.

Всю дорогу Семен, не переставая, разговаривал с Настей. К нему вернулась живость — будто и не измотался за эти дни.

Пока шли, их дважды останавливали постовые.

Штаб располагался в замаскированной кустами землянке с плоской крышей. В землянке стоял полумрак. Чеботарев долго привыкал к нему. Постепенно стали различаться предметы, люди. В дальнем углу виднелось растянутое знамя Лужского райисполкома. Ближе, у стены, попыхивала железная печурка, а напротив нее пустовали застланные соломой нары.

В землянке находились трое: капитан пограничных войск и двое штатских, один в фуфайке, а другой в костюме.

Капитан, отпустив Настю, предложил пневцам садиться. Чеботарев остался стоять. Начал докладывать, что случилось с отрядом Пнева. Капитан хмурился, а те, двое, поднялись со скамейки возле стола и так стояли, пока Чеботарев не кончил.

Пауза длилась минут пять. Наконец человек в фуфайке задумчиво проговорил:

— Правильно я рассуждал, что Пнев разводит у себя партизанщину, и настаивал: «Пневу немедленно влиться в батальон, а вы… — Он посмотрел осуждающе на человека в костюме, лицо у которого окаменело, напряглось: — Вот вам и «Пнев там уже прижился. Подождем… Что его срывать без надобности?»

В землянку, прихрамывая на одну ногу, вошел немолодой уже мужчина с большущей темной бородой. Капитан посмотрел на него и сказал:

— Батя, вот остатки от отряда Пнева, — и мотнул головой в сторону нар. — Прими к себе. Парни боевые, не пожалеешь.

Но на разъяснения и уговоры, прежде чем Батя дал согласие, ушло у капитана минуты три.

Оказалось, Батя командовал одним из отрядов соединения.

О чем-то переговорив шепотом с капитаном и теми, штатскими, он забрал пневцев и вышел из землянки.

Отряд Бати располагался неподалеку от штаба.

Чеботарева и других пневцев Батя поместил в шалаш, где жил всего один боец. Уходя, командир сказал, приглядываясь к ним небольшими хитрыми глазами:

— Скоро землянки будем строить. Место ищем. А пока… обвыкайтесь.

Забравшись в шалаш, все сразу же повалились на разостланное сено и вскоре заснули.

Чеботарев проснулся к вечеру. Высунувшись из шалаша, он задумчиво смотрел на затянутое серыми тучами небо. Приглядывался к проходившим мимо бойцам. Вспоминал о Вале как о чем-то хорошем, милом сердцу, но теперь уже далеком, безвозвратном.

Вскоре поднялся Момойкин. Передернувшись от озноба, он подсел к Петру. Тоже стал посматривать на шалаши, на бойцов возле них. Увидав у дальнего шалаша дежурного по отряду, проговорил с тоскливыми нотками в голосе:

— Да-а, здесь не у Пнева, здесь прижмут… дисциплинка, по всему видать, строгая.

— Вред бывает не от дисциплины, а от разболтанности, — сухо посмотрев на Георгия Николаевича, бросил Петр. — Было бы у Пнева построже да поосмотрительней налажено дело, так… Сам погиб и людей погубил через это.

Чеботарев снова, как тогда, после боя у бани, вспомнил, что ему во время танцев на «пятачке» приходила мысль о непонятном поведении Егора. Опять получалось, что и на его, Петра, совести лежит частица вины за гибель отряда. Стараясь оправдать себя, он поглядывал на дежурного по отряду, который, переходя от шалаша к шалашу, приближался сюда, и с болью в душе думал: «Конечно, расхлябанность, она и другим передается: о бдительности никто не говорил, не настраивали на это ни Пнев, ни другие… ну, вот и притупилось это чувство… жили, как в таборе. Никаких бесед, никто не настораживал… а остроту надо прививать бойцу. В отряде каждый должен видеть насквозь друг друга. Иначе таких, как Егор, не сразу выведешь на чистую воду. Провокатор, от тоже не лыком шит, чаще… с умом».

Мимо их шалаша проходил дежурный. Бесстрастным, негромким голосом он проговорил, дольше обычного задержав взгляд на Чеботареве и Момойкине — присматривался:

— Сейчас поешьте да спать. Предстоит операция всем отрядом — связник приходил.

А к Батиному шалашу уже подвозили на телеге горячую гречневую кашу в ведрах и ящик с черствыми черными лепешками.

Отряд подняли чуть свет.

Пробирало утренней изморозью. На востоке, в просветах между вершинами сосен, алела, разгораясь, заря. Чистое после ненастных дней небо приветливо смотрело на землю, украшенную разноцветными осенними красками, приглушенными сизым инеем. И может, от этого, а возможно, и потому, что кругом находились крепко сбитые в отряд люди, — Чеботарев почувствовал вдруг себя собранным, в теле ощущалась давно не испытываемая солдатская бодрость. Затянув потуже бечевкой фуфайку, Петр даже позволил себе шутку: становясь в строй, он похлопал себя по пустому животу и с усмешкой сказал Момойкину:

— Теперь хоть на двадцатикилометровый марш-бросок — в брюхе пусто, а ноги, как у хорошего рысака, куда хочешь понесут.