— Сядем, — прошептала она и, увлекая Петра за собой, села, разбросив юбку клеш по траве.

По телу Петра пробежал холодок, но искушение было неодолимо. Упершись коленкой в землю, он всей тяжестью навалился на грудь женщины… Спина Ольги коснулась травы. Губы ее, влажные и пламенеющие, искали его губы, глаза закрылись…

И тут с Петром что-то случилось. Вспомнив вдруг Солодежню и неумелые Валины поцелуи, он подумал: «Бессовестный! Что я делаю?» Сразу же прошел хмель. Мгновенно поднявшись, Чеботарев, весь красный, хрипло проговорил:

— Не надо… Девушка у меня есть.

Ольга, прикрывая подолом ноги, села. Растерянная, с вспыхнувшей обидой в глазах, она хотела что-то сказать и не могла.

Петр подал ей руку, чтобы помочь встать.

Не замечая протянутой руки, Ольга вдруг вскочила и, отряхиваясь, раздраженно сказала:

— Ну и фокус! Узнал бы кто, засмеял.

Обратно возвращались как чужие. Выходя из ограды, Ольга, видно из тактических соображений, грубо подхватила Петра под руку. Не доходя до танцующих, остановилась. Оглядела себя и Петра.

— Землю сотри с коленки, — прошептала она насмешливо.

Стыд еще больше охватил Петра. Прячась за Ольгу, он стал тереть брючину.

С крыльца дежурный по роте старший сержант Растопчин кричал, заглушая баян:

— Рота, приготовиться к вечерней поверке! Закончить танцы!

— Ну… до свидания, — не зная, что сказать, выдавил Петр и протянул Ольге большую сильную руку.

— Не до свидания, а прощай, — тихо проговорила Ольга и, увидав подходивших к ним Зоммера и счастливую большеглазую, моментально сделалась такой же, какой встретил ее Петр с Федором у пятистенка. — Не забывай! — нарочито громко произнесла она, подавая ему крепкую, крестьянскую руку.

Петр жал ей руку и, не умея скрывать чувств, краснел от растерянности, а она, как ни в чем не бывало, обращаясь уже к нему и Зоммеру, говорила:

— Заходите. Мой дом четвертый, — и показала, поведя жаркими, с ресницами, как опахало, глазами по ряду деревенских изб за пятистенком.

Когда прощание кончилось и те ушли, Зоммер лукаво глянул на друга и сказал:

— Ну и ну-у! Отхватил красотку! — и засмеялся, а потом тихо, с деланной суровостью в голосе пригрозил: — Я вот Вале отпишу.

— Походить нельзя? — оправдывался Петр.

— Да нет… Я ничего, — успокоительно похлопал его Федор по плечу и пошел к своему отделению.

А Петр, и когда становился в строй, и когда бежал вместе со всеми в класс, и когда раздевался, не переставал чувствовать своей вины перед Валей. Ему казалось, что все бросают на него насмешливые взгляды, и он готов был им крикнуть: «Да ничего же не было!» Но никто в действительности не смотрел на него — каждый торопился на примятое под шинелью сено, чтобы закрыть глаза и уснуть, хотя, когда легли, еще долго слышался радостный говор, потому что всем, кроме Петра, этот вечер принес разрядку и успокоение.

Долго не мог уснуть и Чеботарев. Не выходила из головы Ольга. В сумерках мерещились ее жаркие глаза с ресницами, как опахало. Петра охватывали сомнения: а не предрассудки ли руководили им? Вон Зоммер храпит уже, ему хоть бы что. Уже засыпая, думал: «Странно, ведь Валю я люблю всем сердцем, а не стояла же она так передо мной, когда приходил со свидания…» И ему уже казалось, что, повторись сегодняшний вечер, и он поступит совсем по-другому.

Похлебкин приехал в Вешкино утром, когда первый и второй взводы кончали завтракать — остальные чуть свет ушли на поиск. Варфоломеев, увидев всадников уже возле самой школы, положил на край изрезанной перочинными ножами парты деревянную ложку. Встал. Найдя глазами помкомвзвода Брехова, подошел к нему:

— Старший сержант, сейчас же выдели в класс по человеку из отделения — пусть наведут порядок. Остальных собери вон туда, — и указал рукой на бревенчатую стену школы против рябины. — Комбат приехал. Видел?

— Да все видели.

Брехов улыбнулся, предчувствуя «веселую» жизнь.

В класс побежали те, кто успел позавтракать, — Слинкин, Чеботарев и еще двое. Варфоломеев бежал впереди.

Всадники уже спешились. Коновод и бойцы вели коней к березкам против здания. Похлебкин ушел в школу.

Варфоломеев, открыв дверь в комнату командира роты, спросил:

— Разрешите? — И увидел: Похлебкин сидел за столом, отвалившись за спинку стула, Холмогоров и Буров стояли перед ним навытяжку и слушали.

— Подождите, — повернув в сторону двери суровое лицо, сказал майор.

Варфоломеев закрыл дверь.

Из класса, в котором размещался третий взвод, выскочили старшина Шестунин и фельдшер роты — щупленький человек, похожий на Слинкина. Варфоломеев вошел в свой класс. Следом влетел фельдшер.

— Держись, — сказал он, глядя, как в классе наводят порядок.

— Тебе что, у тебя всегда в твоей части порядок. Порошки с бинтами — не люди, — усмехнулся командир взвода и добавил: — А у нас вот начальство, если захочет, непорядок всегда найдет. Поднимется на цыпочки, проведет белым носовым платочком по верхнему косяку, соберет десять пылинок и… ткнет в нос. Тогда начнется: эта винтовка не так стоит, тут… Да что там, говорить!

Фельдшер отвечал:

— Это все не обидно, порядок должен быть, и чистота нужна. Дело в другом. Я вот сколько в армии нахожусь, с чем сталкиваюсь? Идет инспекторская поверка. И чистоту в подразделениях проверят, и знание материальной части, и в тумбочку заглянут… Посмотрят, как бойцы штыком колют, как в мишень стреляют, как конницу умеют отбивать, — все проверят. И одно непременно забудут проверить: чем живет боец, командир, как он настроен… Все ли у него хорошо дома, в семье.

— Ну, ты уж загнул, — перебил его Варфоломеев. — Проверки такие нужны. Не с неба свалилось: «Плох тот проверяющий, который не находит непорядок». А в душу, откровенно говоря, тоже заглядывали. И не только проверяющие… Да еще как заглядывали! На это нам обижаться нельзя. Правда, были и формалисты. А тут все проще должно обстоять: надо видеть в подчиненном человека, и только, питать к нему уважение как к человеку. Дундуку это не всегда понятно. Вот так.

Он замолчал. Фельдшер ушел к дневальному. Варфоломеев смотрел, как Слинкин выравнивал поставленные в козлы вдоль глухой стены винтовки, а Чеботарев, шагая прямо по сену, аккуратно подбитому к стене, ставил в ряд у изголовья вещевые мешки.

— Порядок? — оглядывая комнату, спросил Варфоломеев.

— Так точно, порядок, — ответил, выпрямившись, Чеботарев.

Варфоломеев придирчиво осмотрел все, что могло броситься в глаза комбату, если он пожалует проверить класс. Убедившись, что придраться будет не к чему, присел на краешек скамейки единственной оставшейся в углу комнаты парты. Задумался.

— Уж на фронт скорее отправляли бы, что ли! — простонал возле пирамиды Слинкин. — Июль на носу, а мы все тут торчим. Другие уже целую неделю воюют!

Варфоломеев, сняв фуражку, заехал растопыренными пальцами в длинные рыжие волосы и проговорил:

— Не подстригся в Пскове, теперь когда подстрижешься… Эх!

Распахнув дверь, вошли майор Похлебкин, старший лейтенант Холмогоров, политрук Буров, старшина Шестунин и дежурный по роте Растопчин. Варфоломеев встал, резко выпрямившись. Похлебкин, не обращая на него внимания, оглядел класс, оружие в козлах, пробежал глазами по вещмешкам и повернулся к Холмогорову:

— Везде одно и то же.

Когда все вышли в коридор, лейтенант снова сел.

Из коридора донеслась команда дежурного:

— Командиры взводов и помкомвзводы, к командиру роты!

Варфоломеев вышел из класса.

В штабной комнате роты Похлебкин сидел опять там же, за столом, Холмогоров с Буровым примостились на краю скамьи, пододвинутой к столу.

— Рассаживайтесь, — пригласил комбат, не переставая рыться в бумагах из своей полевой сумки.

Все сели.

Похлебкин, в общем-то человек как человек, давно усвоил неписаный закон армейской службы в мирное время: у кого в подразделении порядок, тот и на лучшем счету у вышестоящего командира. Поэтому он делал все чтобы в его батальоне в смысле порядка, как говорится, комар носа не подточил. И ради того чтобы в ротах был надлежащий порядок, он становился беспощаден к подчиненным. Сейчас, взбешенный тем, что увидел здесь, он неистовствовал. «А если из полка приехали бы да поглядели на все это?!» — выкрикнул он про себя, когда перевернул последнюю бумажку, и сразу же понял, что с этого надо и начинать. И Похлебкин, прикрыв вытянутой ладонью стопку бумаг, поднял глаза.