После обеда всяк принялся за свое дело. Валя примкнула к Анохину, который с несколькими бойцами строил шалаши. Работа спорилась, и Валя, войдя в азарт, не заметила, как прошло добрых четыре часа.

Вернулись разведчики с запада. Объяснили, что прошли до самых деревень. Осмотрелись основательно. Места действительно глухие, а крестьяне сидят по домам, видно. В поле у деревень никого. На дороге Ляды — Заянье видели колонну немецких автомашин. Уверяли, что «промыслы» на этой дороге будут удачнее, чем возле Пскова.

Морозова беспокоил участок к востоку от лагеря. С запада между деревнями и Яней лежали леса и болота, к востоку же от Ляд шла заросшая лесом высокая гряда почти до речки. Разведчиков, которые ушли к этой гряде, ждали до позднего вечера. Не дождались и послали навстречу им Печатника с бойцом. И они ушли по единственной тропе, ведущей туда вдоль Яни. Теперь ждали уж их возвращения. Волновались. Фортэ нет-нет да и присаживался к мешку со шрифтом, который на этот раз Печатник почему-то не спрятал, а вручил ему на хранение. Перебирал литеры. Большие глаза его наполнились глубокой печалью и смотрели на них неподвижно.

Валя ушла за росшую недалеко от костра старую осину и засмотрелась на мертвенно-застывшую речку. Густой хвойный лес, подступавший прямо к берегу, отражаясь, чернил воду. Будто среди зелени змеилась застывшая смоляная лента.

Вернувшись к шалашам, Валя посмотрела на отца, который стоял с комиссаром перед пятью бойцами.

— Охрана в эту ночь должна быть усиленной, — говорил Морозов. — До полуночи будете нести ее вы с комиссаром во главе. Потом вас сменим мы. И чтобы у меня не спать!

С оставшимися в лагере он начал мастерить переход через речку: подпилив, свалили на русло старую мохнатую ель, доставшую вершиной до того берега. Потом нарубили кольев и вбили их вдоль ствола. К кольям прикрутили жидкими таловыми прутьями жердины. Когда верхние ветки на стволе ели обрубили, получился неплохой, с поручнями мостик. Правда, с той стороны речки место было топкое, но на топь набросали осинника и еловых лап.

Мост был готов уже к темноте. Валя с отцом залезли в шалаш.

— Спи, — сказал он и лег, прижавшись к стенке.

Валя раздеваться не стала. Долго лежала на спине. Лениво перебирала прошлое. Вспомнила, как шла в отряд: пока не увидела отца, все не верилось, что парень ведет ее к нему. Память вырвала ту ночь, когда Петр приезжал в Псков за семьями командиров, встречу с Сутиным. Зябко поежившись, Валя осторожно, чтобы не разбудить отца, выползла из шалаша. Осмотрелась. В стороне, у осины, стоял постовой. У входа в соседний шалаш сидел, сгорбившись, Фортэ.

— Вы бы легли, — сказала ему Валя.

Он повернул к ней лицо. Долго смотрел на нее. Проговорил:

— Вы сами спите. Я высплюсь. Я привык, — и вдруг поднялся.

Из леса, откуда ждали разведчиков, вышли… пятеро. Печатник с Эстонцем несли что-то на самодельных носилках, а остальные следовали за ними. Часовой, распознав в людях своих, пошел к ним навстречу.

Самодельные носилки поставили перед шалашом Морозова. На них лежал человек. Валя испуганно приглядывалась к прикрытому травой телу.

Партизаны повылезали из шалашей. Поднявшийся Спиридон Ильич сказал дочери:

— А ну, Валь, ты ведь у нас того… медицина вроде бы. Взгляни.

Боец из разведки говорил:

— Идем по тропе и видим в траве-то… Подошли. Стонет чуток, а сознания нету…

Валя нагнулась над носилками. Подняла с лица траву… Заглушив слова бойца, она дико вскрикнула и, припав к голове Чеботарева, по-бабьи зарыдала. Только один Спиридон Ильич и понял, что выкрикнула она: «Пе-еть!» Присев над Петром и так застыв, он слушал, как этот крик, отдаляясь, эхом катится по ночному незнакомому лесу.

Со своим отрядом обер-штурмфюрер барон Генрих фон Фасбиндер колесил в междуречье Люта — Черная — Яня несколько дней, и только потом он выбрался наконец, устав от бесконечной тряски по проселкам, на дорогу Заянье — Ляды, ведущую к Стругам Красным, откуда стало рукой подать до Пскова.

Время было полуденное. Барону захотелось вдруг пображничать на лоне природы. Сняв черные очки — в глаза било солнце, — он обернулся и высказал свое желание ехавшим с ним Карлу и Зоммеру. Карл любил поесть и обрадовался.

У какой-то деревушки Фасбиндер приказал остановиться и запастись продуктами. Солдаты бросились к избам. Зоммер, подражая им, побежал тоже. Охватило чувство стыда: ведь надо было даже не просто грабить, а грабить ко всему еще и своих, советских людей. Думал, как быть. Решил притвориться не знающим русского языка. «Пусть принимают за гитлеровца, чем краснеть», — пронеслось у него в голове.

Пробежав через деревню, Зоммер остановился перед крайней избой. Пройдя через калитку, огляделся. Перебарывая стыд, хотел было выйти из-за угла к крыльцу, как услышал голос Ганса Лютца, донесшийся из комнаты. Немец говорил, обращаясь к кому-то:

— Ми… кушайт. Курка… яйко.

В ответ донесся тяжелый вздох и удаляющееся ворчание старушечьего голоса:

— Кол бы вам в глотку, а не курку с яйком. — И громко: — Да не суй мне свои марки! Смотреть на них не хочу. — И опять ворчание: — Скорей бы уж потурили вас с земли нашей!

В ответ Ганс вдруг тихо проговорил на ломаном русском языке:

— Не сказывайте со мной так.

Поглядывая на резной наличник окна, Зоммер ждал, что немец сделает с хозяйкой. Увидал, как из окна высунулся до половины ствол автомата. Понял: Ганс смотрит, нет ли поблизости гитлеровцев. Чтобы немец его не увидел, юркнул за угол. Слышал, как тот сказал:

— Я есть Рот-Фронт. Ми и мои товарищ желайт гибэл гитлеризмю. Ми ваш друг, товарищ. Ми ждем моумен помогайт вам.

Откуда-то из глубины комнаты послышался в ответ на эти его слова голос хозяйки, и не такой, как прежде, а смягченный, с нотками материнского выговора:

— «Ждем момент». Не давали бы Гитлеру власть в руки, так ждать бы не пришлось…

Зоммер ошалел от того, что услышал. Ему и не верилось сейчас, что Ганс — свой, и верилось. Хотелось броситься к крыльцу, вбежать в дом, объясниться. Но вместо этого Зоммер почему-то выглянул из-за венца и, увидав, что автомат больше не торчит, решил уйти отсюда. Из глубины комнаты доносился удаляющийся цокот Гансовых подков. И под этот цокот Зоммер выскочил через калитку на улицу, а там, перебежав к противоположной избе, выпросил у хозяев на огороде курицу — надо было с чем-то предстать перед Фасбиндером. Держа в руке теплую тушку птицы, побежал к машинам. Из головы не выходил Ганс Лютц. Размышлял: «Это уже не провокация. Он же меня не видел! Надо с ним поговорить начистоту, прямо. Не откроется — прижать, заставить объяснить, кто он». Возле машин Зоммер поглядел на похваляющихся «уловом» солдат, на Лютца, который под смех Карла выбрасывал из пилотки на траву разбившиеся яйца. Прекратив смех, Карл потряс перед носом Лютца двумя курицами и гусаком со свернутыми шеями, стыдил его. Тот оправдывался:

— Неповоротливый я, — а глаза его при этом смотрели на Миллера с издевкой и плутовато. — Мы в Гамбурге все в магазине покупали. Где нам до тебя, бауэра!

Фасбиндер приказал ехать дальше. Остановились у речки на открытом месте — возле пустовавшего домика с сараем и поленницами дров.

Солдаты развели костры, чтобы потом, когда прогреется земля и нагорят угли, закопать в них обмазанных глиной и выпотрошенных, но неощипанных кур, гусей. Этому научил их тут же Фасбиндер, понимавший толк в охоте и в том, как проще и вкуснее приготовить в поле из дичи пищу. Будто русские казаки, сказал он, так готовили в походах еду.

Зоммер твердо решил поговорить с Лютцем. Помогая Карлу и шоферу хозяйничать у костра, он не сводил глаз с Ганса. Тот с солдатами разводил огонь. Делал все старательно и четко. Когда дрова запылали, Лютц пошел к реке. Зоммер, показав Карлу запачканные кровью и землей руки, бросился вслед за Лютцем, который уже скрылся за кустами у воды. К кустам подходил неторопливой, валкой походкой. Раздвинув кусты, огляделся и нагнулся над мывшим лицо Лютцем.