Из дому Саша вышел уже поздно. Направился к пруду. Навстречу, рассыпаясь по дворам, шло стадо коров. Коровы, мыча, останавливались — звали своих хозяев. Из-за рева не было слышно, играет ли гармонь. Пройдя правление колхоза, Саша увидел за плотиной, у березовой рощи, девчат и парней. Подойдя к ним, без церемоний подхватил Маню под руку и повел к роще. Удаляясь с нею, шутливо щипал ее за бедро. Говорил:

— Вот и снова я у вас. Замуж не вышла, значит? Смотри, в девках так и засохнешь.

Маня молчала. Когда были уже в роще, остановилась.

— Что-то ты поешь не то, соколик? — угрожающе посмотрела она на него. — Смотри, от меня ты ни к кому не уйдешь. Я тебя где хочешь найду и никому не отдам, а уж этой беженке и подавно.

— Какой беженке?

— Знаем какой. Мать твоя всей деревне нахваливала ее. Говорила, будто ты с ней и работал даже в Пскове вместе.

«Растрепала», — обругал в сердцах мать Саша, а вслух сказал:

— Ерунда это.

Маня была ревнива, но глуповата и доверчива. В словах Саши, показалось ей, таилась правда, а то, что Надежда Семеновна в поле намекнула, будто у сына с этой горожанкой не просто знакомство по работе, так это — ну конечно же! — материнское желание, выданное за правду. И Маня потянула Сашу дальше в лес. Прижавшись к нему, думала, что он у нее один-единственный и никому она не отдаст его. Ей представилось, что вот все уляжется и он женится на ней и увезет ее в город. А если… если ей изменит — своими руками задушит, отравит… А Саша в это время прикидывал в уме, куда вести Маню. Полянка, на которой они бывали в прошлом году, далековато. На месте, где встретили майскую ночь, видно, опять пасут коров в дневную жару, и поэтому там грязно. И странным показалось ему: давно ли стал жить в городе, а вот в родной округе уже как в чужом доме.

Холмогоров был прав, когда говорил, обходя на УРе позиции своей роты, что немцы пойдут через кустарник и болото.

Когда у гитлеровцев сорвалась первая атака, вторая, третья, они пыл поубавили. Начали выдвигаться ближе к позициям роты, окапываться… Весь в грязи, с порванным рукавом, — задело осколком! — Буров вбежал в блиндаж и крикнул Холмогорову:

— Захрясли! Захрясли, говорю, фашисты! Не получилось с наскока!

Они оба вышли из блиндажа. Показавшись над бруствером, спокойно глядели в сторону немцев. Холмогоров задумчиво говорил:

— Вот тебе и блицкрах… С ходу тут, брат, ничего не сделаешь. Нас нахрапом не возьмешь. Почешут еще задницы.

Буров хитро усмехнулся:

— Значит, полагаешь, устоим?

— А ты… не полагаешь? — вскипел было Холмогоров, но, увидев хитроватую улыбку политрука, тут же остыл.

— Мне полагать нечего, — посерьезнел Буров. — Я уверен, и уверенность свою мне надо передавать бойцам. Вот моя задача. А что силы сравниваю… что ж, мы должны быть реалистами: войско у Гитлера сейчас очень сильное: десять лет готовился к войне с нами. На это ему капиталисты денег валили валом. Цели-то у них одни: разделаться с первым в мире социалистическим государством… Не понимают, олухи, что за нашим общественным строем будущее. Будущее, за которое весь народ готов кровь отдать.

— Агитируй, агитируй, — вставил, лукаво поглядев на Бурова, Холмогоров. — Добавь еще: «А народ, как учит марксизм, победить нельзя, если он защищает свои, кровные интересы…» — И, вдруг схватив висевший на груди бинокль, стал смотреть на кустарник за болотом.

— Не иронизируй, — обиделся Буров. — Я не агитирую, а просто думаю вслух. Вперед заглянуть хочется…

Буров замолчал, потому что понял: Холмогоров, чем-то обеспокоенный, его не слушал больше. Вглядываясь в сторону немцев, политрук старался определить, что там происходит, но простым глазом ничего не видел.

Оторвавшись наконец от бинокля, Холмогоров пристально посмотрел на Бурова и сказал:

— Мы вот строим тут с тобой прожекты насчет «вперед заглянуть», а нам надо не об этом думать, а как сбить спесь с гитлеровцев вот сейчас, здесь, сию минуту.

— А что случилось? — не понял Буров.

— Что? Немцы сейчас выдвигаются через кустарник к болоту. Видно, оттуда ударить хотят.

Холмогоров торопливо пошел в блиндаж, соединился по телефону с Похлебкиным. Буров, остановившись в проходе, слушал, как командир роты говорил в трубку об обстановке, складывающейся на его участке обороны, и о том, что считал необходимым несколько видоизменить систему взаимодействия огневых средств.

— Надо усилить первый взвод, особенно отделение Растопчина, а у нас там ни черта. Батарею противотанковых пушек, говорю, на правый фланг роты передвинуть надо!.. Что?.. Передвинуть, говорю!..

Холмогоров вдруг смолк. Нахмурив брови и сузив глаза так, что от них остались одни щелочки, слушал комбата. Когда голос Похлебкина оборвался, он положил на телефонную коробку трубку, вытер со лба пот и процедил, обращаясь к Бурову:

— Черт-те что! Накричал, в самовольстве и трусости обвинил, а в суть не вник. — И кивнув в сторону немцев: — Неужели ему не понятно, буквоеду, что они  т а м  пойдут и, значит, к  э т о м у  надо готовиться, предупредить  э т о?! Полковая артиллерия! Да разве полковая артиллерия тут поможет, если она где-то на куличках?

Холмогоров ругался долго. Выждав, Буров предложил предпринять что-нибудь в рамках, дозволенных для роты. Тот посмотрел на него так, будто встретил впервые.

— «В рамках дозволенного»!.. — передразнил он политрука и вдруг заговорил уже на полном серьезе: — В рамках дозволенного у меня все учтено. Так что сдвинуть с места нечего.

— А ты все-таки пораскинь мозгами, — настаивал Буров.

Холмогоров задумался. Они опять вышли из блиндажа в траншею. Прислонившись к брустверу, придирчиво переоценивали расположение огневых средств роты. Отделение Растопчина, перед фронтом которого, за кустарником, шла непонятная, угрожающая возня немцев, действительно огневую мощь имело незначительную. Но когда Буров предложил Холмогорову самовольно передвинуть батарею сорокапяток, командир просопел:

— Каждый сверчок знай свой шесток. Учти, мы с тобой пока не генералы. Я под трибунал не хочу.

Весь остаток дня Холмогоров пробыл в каком-то нервном напряжении. Несколько раз заглядывал на позиции первого взвода. Посоветовавшись с Варфоломеевым, усилил двумя станковыми пулеметами правый фланг за счет ослабления левого. Стык между вторым взводом и первым теперь оказался прикрыт огнем надежнее.

— Эх, теперь бы еще противотанковых пушечек! — вздохнул Варфоломеев. — Тут у нас… провал.

— Придется отбиваться противотанковыми ружьями, гранатами, бутылками, — ответил Холмогоров и пошел, немного успокоенный, к себе на КП.

Поздно вечером в наступившей тишине стало слышно, как урчат между кустами занимавшие исходный рубеж для атаки немецкие танки. Рано утром на позиции роты Холмогорова налетела авиация. Бомбили с полчаса. Когда самолеты улетели, началась артиллерийская подготовка. Гитлеровцы забрасывали позиции батальона снарядами и минами, не жалея боеприпасов. В воздухе носилась желтая пыль, в которой расплывалось, потускнев, солнце. Свистели, повизгивая, на мгновение заглушая сплошной гул, осколки. Они то и дело ударялись о валуны, вросшие в землю, и высекали из камня, как кресалом, яркие огненные вспышки. От этого, казалось, огромное, утонувшее в желтой пыли и черном пороховом дыму поле как бы искрилось…

Минут через десять стрельба гитлеровцев начала ослабевать. Холмогоров, сообразив, что они переходят на беглый огонь и переносят его в глубь нашей обороны, чтобы бросить пехоту и танки в атаку, выскочил из блиндажа. Побежав было по траншее на запасной КП роты, находившийся за отделением Растопчина, он, как-то неестественно схватившись за правый бок, выпустил из руки автомат и стал садиться. Видевший это Буров выбежал из блиндажа. Подхватив командира роты под мышки, он посадил его, прислонив спиной к стенке. Холмогоров посидел так, а потом стал валиться на бок. Политрук с подоспевшим связным положили его на дно траншеи.