Момойкин начал внушать Семену:

— Оно… Батя, пожалуй, прав. Отряду брюхатые бабы не нужны. Только свяжут по рукам. А их в отряде семнадцать. Вот и покумекай: коли они забеременеют, что тогда будет? Не отряд боевой, а родильное место…

Петр больше не слушал их. Накрывшись фуфайкой, он нащупал в кармане брюк письмо от Вали — лежал одетым. Глаза его закрылись и увидели ее. Она улыбалась ему, а он стал разговаривать с ней. Потом она исчезла, а Петр, не заметив ее исчезновения, еще думал о ней. Через какое-то время, вспомнив беседу комиссара с бойцами, стал думать о делах на фронте. «Наши давно, поди, вышли и воюют где-нибудь», — рассуждал он. Долго терзал себя тем, что там, у озерка, оторвались с Закобуней и Шестуниным от уходившего батальона.

Все уже уснули. Разведчик неприятно похрапывал, а Чеботарев продолжал думать. Снова пришел к мысли, что все-таки надо идти на Большую землю, к фронту. «Попрошусь, — говорил он про себя, — присягу, мол, принимал, не могу здесь оставаться — в армии мое место…» И вдруг Петр поймал себя на том, что уходить ему совсем не хочется, потому что где-то недалеко отсюда живет Валя, с которой при случае, если не уйдешь, можно и встретиться. Но тут напомнила о себе совесть, и Петру стало стыдно. Оправдывался: «А что я подумал плохого? Что я, дезертир, под юбкой прячусь? — И ответил сам себе: — Легкой жизни не ищу». В конце концов выходило, что и к фронту идти не унизительно, и здесь оставаться почетно. Важно — бей всюду гитлеровцев.

И впервые, как началось движение Чеботарева на восток, спал он спокойно, без кошмаров, и стиснутое в кармане письмо от Вали согревало надеждой уставшую душу.

Почти неделю, несмотря на дожди и распутицу, лужане вели активные действия против гитлеровцев. Отряд Бати спустился к югу, на железную и шоссейную дороги Псков — Ленинград. Группа подрывников пустила там под откос состав с пехотой и артиллерией. Сам Батя в нескольких местах по шоссе устраивал засады, из которых особенно одна была очень удачной, когда партизаны расстреляли почти в упор колонну автомашин с боеприпасами и полными бензина цистернами. Возвратились оттуда в лагерь лужан уставшие, вконец измотанные. Слышали, будто какой-то из отрядов в эти дни подобрался даже к Луге и из засады уничтожил там на шоссе между городом и станцией Толмачево отряд эсэсовцев, гнавший куда-то на машинах, а где-то в лесу, рассказывали, наткнулись будто на склад боеприпасов и, перебив охрану, взорвали его.

Гитлеровцев действия партизан всполошили не на шутку. На их подавление они бросили кроме карательных отрядов СС и полевой жандармерии полевые части. Над лесами появились самолеты-разведчики. И в конце концов немцы обнаружили место, где был лагерь лужан. На следующее утро — оно выдалось ясное, чистое, но по-осеннему холодное — гитлеровцы пустили на партизан бомбардировщики. Но находившиеся в это время там отряды лужан располагались в шахматном порядке и от бомбежки почти не пострадали. Самолеты еще не улетели, когда по проселочным дорогам, окаймляющим лес, к лагерю стали подбираться эсэсовцы и немецкая пехота с минометами и легкими пушками. Вытянувшись в цепочку, гитлеровцы охватили кольцом лес, и началась перестрелка. Каратели, пробираясь от просеки к просеке, постепенно сужали петлю. Партизаны теснились к озеру возле болота, которое уходило куда-то на север и там терялось в лесных, глухих чащобах.

Бой завязался жаркий. Слышалось, как то в одном месте, то в другом партизаны, переходя в контратаки, кричали «ура».

Когда в партизанском штабе стало ясно, что оставаться в этом лесу и вести бой дальше — значит обрекать себя на погибель, было решено разорвать кольцо окружения и уходить по болоту возле озера на север. Для этого выделили отряд Бати, не вступавший пока в бой и находившийся в резерве.

Батя повел отряд через болото, узкая горловина которого была врагом не занята. Сначала ползли, вытянувшись тонкой паутинкой, по трясучей влажной земле, поросшей желтеющей болотной травою да кустарником с опавшими листьями. Потом, когда началась совсем топь и ползти стало нельзя, пробирались кто как: на четвереньках, перебежками… Над головами пронзительно свистели пули, по сторонам рвались мины — то глухо чавкая и разбрасывая торф, то подымая фонтаны черной воды. На месте побезопасней поднялись в рост.

Выбравшись наконец из болота, Батя разделил отряд на две группы. Ефимов с отделением бойцов свернул влево, к озеру, а Батя с основными силами направился вправо — он хотел зайти немцам в спину, чтобы ударить по ним на участке в триста-четыреста метров и, смяв их, обеспечить в этом месте выход из кольца других отрядов и штаба лужан.

Удар был настолько неожидан, что гитлеровцы растерялись.

Чеботарев находился на правом фланге Батиной группы. Он садил в мечущихся между деревьями у кромки болота вражеских солдат длинными очередями, не жалея патронов. Стал постреливать из своей винтовки и совсем продрогший Момойкин…

Немцы убегали куда-то влево. Сминая их, вдоль топи хлынули, стягиваясь, партизанские отряды. На лошадях, отбитых Батей с обозом, волокли волокуши с тяжелоранеными. Люди несли на себе, сгибаясь под грузом, имущество, ящики с патронами… Когда немцев не стало видно, Чеботарев поднялся. Голодный, мокрый и трясущийся от холода, он напряженно вслушивался в перестрелку где-то в той стороне, куда отсюда убежали гитлеровцы. Понял: там бил их Батя с бойцами, оказавшимися на левом фланге отряда.

Став за ель, Чеботарев запрыгал на месте. Крикнул совсем посиневшему, промерзшему до костей Момойкину:

— Разомнись! Согреешься!

Момойкин поднялся. Начал было прыгать, но в это время из-за кустов сзади выскочил связной от Бати. Он приказал бежать за ним.

— Жмут там нас, — объяснял связной дорогой. — Пока не разобрались, драпанули было, а как разобрались, так подтянули пехоту и лупят по нас из пулеметов и минами зашвыривают.

Над головой теперь уже посвистывали пули. Чеботарев старался не потерять в начавшемся ельнике связного. Бежал, то и дело оглядываясь, — посматривал, где Момойкин. Тот кое-как успевал.

Выскочив из ельника, плюхнулись за полуразвалившуюся поленницу метровых дров, между Батей и Семеном.

Впереди полосой шли вырубки.

— Вон, видишь? — показал Батя рукой на темнеющую за вырубками стену леса. — Там гитлеровцы. Скапливаются, видать. Твоя задача не дать им проскочить эти вырубки, пока не прикажу отходить.

Чеботарев переполз к широкому, ядреному еловому пеньку. Когда немцы начали, делая короткие перебежки, продвигаться на вырубки, прильнул к пулемету. Распознав среди перебегающих офицера, дал по нему очередь в три патрона. Видел, как гитлеровец, схватившись за грудь, присел и медленно стал клониться к лысине камня-валуна. После этого Петр цели не выбирал: экономно постреливал по тем, кто были виднее и ближе. Подползший Батя все время показывал, куда еще «пульнуть». Командир то и дело пригибал голову, опасаясь, видно, чтобы не задело. А пули свистели теперь часто. Резко жужжали осколки мин…

Когда гитлеровцы вновь залегли, а потом начали отползать обратно к лесу, Батя на четвереньках перебрался за поленницу и стал объяснять что-то связному. Вскоре он приказал взмахом руки Петру отползать к нему.

— Вышли из лагеря. Все. Теперь прикрывать их будем, — сказал Батя Чеботареву, когда тот оказался возле него.

По приказу Бати бойцы побежали в ельник. Через его гущу пробирались шагом. Чеботарев мимолетно глянул в глаза Момойкину и понял, что Георгий Николаевич заболел. Почти силой забрал у него коробку с пустыми дисками и винтовку.

Батя собрал свой отряд восточнее озера и стал догонять лужан. Петр шел за комиссаром Ефимовым. Поглядывал на его покачивающуюся узкую спину и слушал, как позади — все дальше и дальше от них — еще стреляют суматошно гитлеровцы. Смотрел на темнеющие в наступавшем вечере ели — они росли здесь густо, и тропинка, по которой шли, казалось, чудом находила место, чтобы петлять и петлять, уводя отряды туда, где карателям подобраться к ним будет трудно.