На глаза Петра набежали слезы. Письмо плыло в радужных переливающихся кругах. Стараясь представить, что делает там Валя, он начал догадываться, что она оказалась в подпольной группе. «Конечно, — тут же утвердился он в этой мысли, — к чему иначе намеки эти?»

Ему было и хорошо: все-таки весточка — нежданная радость; и тревожно: что у Вали за работа, куда она попала… Гордость брала: в одном строю с ним идет! И боль: «Все может враз оборваться, Валюша: твой неверный шаг или товарищей — и… тут и конец нашему счастью». И Петр, насупив брови, стал думать о Зоммере. Всем телом ощутил, как врезаются в спину, когда его, Петра, притягивали к ели, смолистые, в занозах и шипах после гитлеровского тесака комельки от веток… «Врагов, гитлеровцев, надо просто убивать, а таких, как Зоммер, прихвостней расстреливать и просто убивать — мало. Их четвертовать надо…» — вздыхал Петр.

Момойкин тянул руку к письму. Петр отдал.

Георгий Николаевич сначала долго смотрел на листок, вертел его в руках, а потом стал водить пальцем по строчкам. Кое-как разбирал почерк.

Возвращая письмо Петру, Момойкин сказал:

— А письмо-то давно писано. Видел число под ним какое? Мы еще у Пнева были в то время. — И, вспомнив, наверное, свою семью, так вздохнул, будто оборвалось внутри что-то. — Дай бог ей всего хорошего. Золотая она у тебя. Береги ее, не теряй. — После этого он помолчал, а потом выдавил: — Нет у меня теперь родней ее никого на всем белом свете.

У бревен собирался отряд. Момойкин потянул Петра за рукав.

— Пошли, — говорил он. — Радость радостью, а там, у бревен, что-то будет.

Комиссар Ефимов, мешковатый, невысокий человек лет под полсотню, когда-то, видно, крепкого телосложения, а теперь дряблый астматик, потягивал козью ножку длиной в палец и простодушно смотрел на подходивших бойцов. Когда люди уселись на бревна, он стал говорить.

Оказалось, из Луги принесли вести о положении на фронте. Они подтвердили показания схваченного на днях гитлеровского офицера.

Не так уж утешительны были эти вести. Повсюду наши войска отходили на восток. Оставлялись города, области. Немецкие полчища рвались к сердцу Родины — к Москве. Все туже стягивали они кольцо блокады вокруг колыбели нашей революции — города Ленина — Ленинграда (бои шли будто где-то под Красногвардейском). Пал Новгород. На юге фронт остановился где-то перед Воронежем, Харьковом и Ростовом-на-Дону… Глаза бойцов наливались кровью, лица каменели. Но Чеботарев по себе догадывался, о чем они думали: эти суровые вести давали им и надежду, прибавляли в них силы, потому что, получалось, Красная Армия вовсе не разбита, как уверяют гитлеровцы, а дерется с ними не на жизнь, а на смерть, и советский народ совсем не намерен складывать перед гитлеровцами руки.

Воздух с шумом разрезал ястреб-тетеревятник. Ефимов посмотрел вслед птице. Мял в руках шапку. Его высокий лоб покрылся морщинами почти до лысины. Через минуту комиссар тихо проговорил:

— Головы вешать не будем, товарищи. Теперь нам уже ясно, что значит внезапность для хода войны. — И громче, уверенно: — Нападение на нас гитлеровской Германии в моем представлении выглядит как наскок зарвавшегося бандита на сильного, не ожидавшего удара человека. Бандит имеет опыт и бьет сразу под ложечку. У его противника захватывает дыхание. И пока-то человек опомнится от первого удара! А удары, не такие уже, конечно, продолжают сыпаться на него. И приходится ему, пока не отдышится, сначала только пятиться под ударами этого гада, потом переходить к активной защите. И, лишь оправившись от первого удара, начинает он давать настоящую сдачу и в конце концов побеждает. — Ефимов оглядел бойцов. Заметив по их лицам, что они его поняли, продолжил: — Так что Россия выстоит. Надо помнить, как ответил русский посол Наполеону в Париже, когда тот перед своим походом на нас спросил его: «По какой дороге лучше идти к Москве?» Посол так ответил Бонапарту: «В сию Москву есть множество дорог. Вот, например, Карл XII шел через Полтаву». — Партизаны улыбались. Замолчавший на минуту Ефимов в ответ на их улыбки тоже улыбнулся. Улыбки эти были, правда, грустные, но все же это были улыбки. — Так что… вот… — услышал Чеботарев голос комиссара, в котором появились металлические нотки. — Нам остается лишь добавить: и через Бородино дорога не лучше!

Дальше Ефимов начал рассказывать о смысле воззвания Ворошилова и Жданова к осажденным трудящимся Ленинграда. Закончил он так:

— Выходит, наша задача сейчас — блокировать пути подвоза гитлеровцами к фронту живой силы и боеприпасов. Пусть злобствуют. Это только приблизит их крах.

Георгий Николаевич, тронув Чеботарева за рукав, посмотрел на подошедшего Батю и прошептал с тревогой в голосе:

— Удержатся, думаешь?

Чеботарев неопределенно пожал плечами, а самого даже залихорадило. «Идти мне надо к фронту, — застучало Петрово сердце. — Там армия сражается, а я… Я же присягу давал!..»

Ефимову задали вопрос, и он отвечал:

— Я ведь говорил, как мы можем помочь Ленинграду?! Шоссейную дорогу Псков — Луга — Ленинград почаще посещать надо. На железную дорогу похаживать. Мост бы через реку Лугу взорвать не плохо было, особенно железнодорожный… Словом, активней быть. Чем больше уничтожим гитлеровцев, тем лучше. Вот. Представьте, каждый убитый фашист, каждая уничтоженная повозка, машина, мотоцикл, склад взорванный — все это уменьшает силы врага, приближает перелом в ходе войны…

И на один только вопрос не ответил Ефимов: сумеет ли отряд обеспечить себя продуктами?

Долго молчал Ефимов. Ответил за него Батя. Оглядев всех, он свел мохнатые свои брови так, что они соединились одна с другой, и, уставившись горячими, как угли, глазами в ветвистый дуб, проговорил:

— На скудный завтрак что-то есть, а обед пойдем добывать! — Вдруг резко, как отрубил: — И обеды наши, и ужины там, в фашистских машинах и обозах, по дорогам, а на помощь крестьян надеяться не следует: что могут, они дают, но вы же знаете, как их гитлеровцы обобрали?!

Когда бойцов распустили, Семен остался на бревне с медсестрой Настей. Батя, отойдя к ближнему шалашу, посматривал на них. Чеботарев с Момойкиным отправились к себе спать.

Забравшись в шалаш, Георгий Николаевич стал рассказывать Петру, как приходилось ему голодать на чужбине, в буржуазной Эстонии.

— Офицерье, оно что, господа, — гнусавил он себе под нос. — Им сразу и место нашлось, и заработок. А мы, грешные солдатики, тут же по миру… Кто-то и примет, а кто и от ворот поворот даст. А то еще хуже: работой одарит, а когда дело к расчету, потом скажет: «На-ко, выкуси», да и со двора вон… Заместо благодарности-то вдогонку пошлет еще: «Ишь бродяжка!»

В шалаш с шумом залез Семен, и Момойкин смолк.

— Ну и порядочки здесь! — сверкнул глазами Разведчик и плюхнулся на настил. — С бабой нельзя поговорить. — И заворчал: — Тоже мне! И назвался — Батя! Да теперь в каждом лесу по Батьке или Бате!

— Что такое? — насторожился Момойкин.

— Как что? — еще больше возмутился Семен. — Сел с Настей поболтать. Лужанка она, танцевал с ней не раз в клубе… Ясно дело, наскучился… И она… у ней в Луге парень был. Погулял с ней, а женился на другой. — И с иронией в голосе: — А Батя… подглядывал, что ли? Подзывает… так, пальчиком, да и говорит, будто отец родной: ласково, наставительно, так что угроза в голосе лишь чуть… Так и кажется: вот возьмет сейчас ремень, снимет штаны да и начнет по красному месту…

— Ты покороче не можешь? — улыбаясь, перебил его Петр. — Развез.

— Можно и покороче… Так вот, подозвал и говорит: «Ты у меня порядка в отряде не знаешь. Разъясню. Шуры-муры эти возможны. Не ущемляю, — и даже задрожал, — но за черту возможного — ни-ни! Женитьб не может быть ни в каком виде — ни временных, ни постоянных. Учел?» — «Учел, говорю. Строго у вас. Как бы в монастыре образцово-показательном каком». — «Вот-вот, говорит, понял», — и пошел. Я, конечно, после такого дипломатического шага Бати поспешил сюда. Ретировался. А хотелось ему ответить: «Старый хрыч, подумал бы… Да мы как мощи! Куда уж нам об этом!..»