— Надо всегда на все глядеть трезво. Мне не стыдно за то, что я немец, и меня охватывает глубокая скорбь, когда я думаю, какую трагедию переживает сейчас Германия. Этого, конечно, не понять таким, как Сутин. До них никогда не дойдет, что нормальному ребенку невозможно оторваться от груди матери. А моя мать — Советский Союз. — И рассказал: — Вчера допрашиваю гитлеровца, а этот Сутин дневальному говорит: «Тоже нашли переводчика! Да у него самого немецкая кровь. Против единокровных не пойдет…» Хорошо хоть, тот оборвал его. А ведь кто-то мог и поверить!

Чеботарев удивился. Никак не укладывалось в голове, что Сутин может пойти на такую пакость. Возмущенно воскликнул:

— Что он, сдурел?

— Ты, друг мой, наивен бываешь, как дитя, — обрезал незлобно Зоммер. — Твой Сутин что хочешь скажет, если почувствует, что за это и ему перепадет.

На крыльцо выскочил дежурный по роте Растопчин. Крикнул:

— Командиры взводов, к командиру роты! Заниматься поотделенно!

Зоммер пошел к красноармейцам своего отделения, которые кучкой стояли в сторонке от остальных и, поджимая животы, смеялись, слушая Слинкина.

Отделения строились.

Чеботарев стал в строй. Думал: «Вот бы все это сказать подполковнику! — И тут же решил: — Нет, не сумел бы я о тебе сказать, Федор, как ты сам».

Опять топали с добрый час: ходили строевым шагом, в ряд, в шеренгу, поворачивались налево, направо, кругом… Повторяли приемы с винтовкой… Когда командиры взводов вышли из школы, все уже так выдохлись, что Чеботареву даже подумалось: «Лучше бы за диверсантами гоняться по лесу», а когда следом за ними показался на крыльце подполковник в сопровождении Холмогорова и Бурова, у него внутри что-то екнуло. Но подполковник направился к машине, где уже сидел шофер. Чеботарев прошептал: «Пронесло!» — и глянул на Зоммера, который продолжал командовать отделением. Молча Петр ругал Федора: «Паникер ты! Этот подполковник — Человек с большой буквы! Сам приехал, а не Вавилкина своего прислал. Приехал, разобрался и укатил восвояси. Может, кому-нибудь за дезинформацию еще влепит как следует».

Но угнетенное состояние не проходило. Чеботареву казалось теперь, что в разговоре с подполковником он вел себя неправильно. «Молчал, как дурак, — выходил из себя Петр. — Надо было выложить ему все о Федоре. Рассказать, какой он честный парень, верный, принципиальный… Я же многое о нем знаю!..»

Момойкин по-прежнему упорно искал встречи с Валей, которая теперь стала избегать его, а когда он заходил к ней в комнату, старалась не разговаривать с ним, и если по работе приходилось обмолвиться словом, то называла его на «вы». Саша нервничал.

Как-то в полдень он возвращался с машиностроительного завода, где проводил совещание с активом комсомольской организации. Еще по дороге ему пришла в голову мысль, что поскольку идет всеобщая мобилизация, то и в горкоме секретарей и заведующих отделами призовут в армию, а места их занять будет, по существу, некому. «Мне, конечно, предложат какой-нибудь пост, — решил он, и самолюбие его разыгралось: — А здорово будет! Вот возьму да вступлю в партию, и меня назначат секретарем… Конечно, а кого же?! Не поставят же на это место девчонку». Но для полного счастья, посчитал он, будет недоставать семьи, хорошей красивой жены, как Валя. «А может, начистоту с ней поговорить? — дерзко подумал он. — Война! Что, Валя ждать будет этого… солдата? Женская половина человечества так устроена, что ждать не умеет. Да и нет смысла ждать. Солдат и… секретарь — все-таки разница есть. Любовь любовью, а благополучие тоже вес имеет».

В горкоме был обеденный перерыв. Саша шел по коридору, приоткрывал двери пустых комнат, заглядывал в них и снова закрывал. Ему нужен был заведующий орготделом. В секретарской комнате Саша увидел Валю. Она печатала на машинке. «Вот сейчас я с ней поговорю», — решил Саша и вошел в комнату. Валя, окинув его сердитым взглядом, продолжала работать. Саша сел на стул у окна, почти рядом с Валиным столом. Смотрел на ее тонкие пальцы, проворно и легко ударяющие по клавишам. Потом приподнялся, пододвинул стул еще ближе к столу. Вздохнул. Забросил пятерней к затылку волосы. Когда Валя вложила чистые листы бумаги и снова начала печатать, он опять вздохнул.

— За что вы обиделись на меня, Валя? — спросил наконец он, назвав ее на «вы».

— Я ни на кого не обиделась, — сухо ответила Валя, не переставая стучать на машинке.

— Обиделись, — произнес Саша и улыбнулся.

Про себя Валя давно простила его. «Что с них, с парней, возьмешь? Все они такие — липнут к нам, хочешь или не хочешь этого», — заключила она как-то, подумав о Саше. Но внешне не изменила к нему отношения. Сейчас Валя не сдержалась и улыбнулась. Саше только того и надо было. Пододвинув стул вплотную к столу, он тоже улыбнулся и протянул ей руку, настойчиво требуя замирения.

— Отстань, — перейдя на «ты», сказала Валя. — Что мы с тобой, воевали, что ли?

Саша не отставал, Валя протянула ему руку:

— Ну, мир, мир, мир! Еще что?

Тот не выпускал ее руки.

— Правильно, Валя, верх всегда должно брать благоразумие, — говорил он радостно. — Из-за пустяков ссориться, когда вместе работаем, одним и тем же живем, — это, конечно, глупо. Знаешь, давай пойдем сегодня в кино?

— Что ты, Саша! — высвобождая руку, ответила Валя. — Какое кино нынче, если я вот дела сдаю! Ухожу я от вас.

— Как уходишь?! — Саша встал. — Куда?

— В госпиталь. По нашей, горкомовской рекомендации.

Саша вспомнил, что два дня назад к ним действительно поступила из военкомата бумага. В ней говорилось, чтобы комсомол помог развертывающимся в городе госпиталям организовать набор медицинского персонала. Целый день беседовали тогда с работниками Осоавиахима, подбирая молодежь из тех, кто окончил курсы сандружинниц.

— Зачем же ты это сделала? — сказал Саша после минутного молчания. — Тебе что, в горкоме не работалось? Да ты знаешь…

Валя перебила:

— Все знаю. Сейчас надо быть там, где мы нужнее, где принесем больше пользы. Ты же сам за это агитируешь.

— Не смешивай: то агитировать, а то самой работать.

— Одно и то же, — взяв папку, с укором в голосе проговорила Валя. — Чем мы лучше тех людей, которые там работают, и чем они хуже нас?

— Нет, не понимаю, — твердил Саша, осознавший вдруг, что теряет Валю.

— Да нечего понимать! Не буду же я сидеть здесь, раз все воюют… Даже стыдно здесь сидеть, когда такие, как я, нужны там, в госпиталях. Вы интересовались, прости, ты… интересовался, сколько раненых поступает?

Саша подошел к ней вплотную, сказал тихо, оглядев при этом комнату, будто проверяя, нет ли кого в ней еще:

— Ты не понимаешь. Я добра, только добра хочу тебе. А не понимаешь ты вот что. Пройдет неделя еще, две, три, и всех ребят от нас возьмут в армию. Кому же тут работать? Мне придется и таким, как ты… У тебя же мать больная, отец. Разве можно тебе не учитывать этого? — И добавил, заглядывая в глаза Вале, которая упорно, склонившись над папкой, продолжала нумеровать страницы: — Здесь и ты бы пошла в гору… Оклад бы повысился… А там… и перспектива бы возникла…

— Давай не будем, Саша, решать мою судьбу, — улыбнулась Валя. — Что ты так печешься обо мне? Заключили мир, а тут хоть снова ссорься.

— Я… как товарищ, как человек, который относится к тому, как устроится твоя жизнь… может, не совсем и равнодушно, но, все взвесив… Понимаешь, я хочу… счастья тебе… А ты…

Саша замолчал. Почему-то подошел к окну, заглянул через полуоткрытую дверь в кабинет, вернулся к Вале. Ему хотелось сказать: «Не любил бы тебя, так хоть в воду кидайся!» Но он молчал.

Пришел секретарь.

— Саша, зайди ко мне, — сказал он повелительно и скрылся в кабинете.

Валя с усмешкой посмотрела на уходившего Сашу. Положила папку в шкаф у стены. «Ну вот и все», — подумала она с какой-то грустью, потому что поняла вдруг, что действительно никогда больше не вернется сюда, к этим папкам, к столу, к людям, которые успели занять в ее сердце определенное место.