Было часа три, когда Валя вышла из горкома комсомола. Боясь, что место ее в госпитале могут занять, решила идти туда сейчас же.
Проходя мимо магазина, пристально оглядела очередь. Тут же встретился ей военный патруль: сержант и два бойца. Скользнув по их красным повязкам на рукавах, она остановила взгляд на поваленных у тротуара, видно, танком молодых тополях, под сенью которых как-то в конце мая они гуляли с Петром. Стало грустно. Но еще грустнее стало ей, когда она увидела, что госпиталь, в котором собиралась работать, разместился в казармах, где стояла часть Петра.
У проходной санитарные машины ждали очереди, чтобы въехать во двор. Валя остановилась, мельком взглянула на раненых в кузове полуторки, и ее взяла оторопь. Показалось, никогда больше не вернется прошлое: она побежит с работы сюда и ей навстречу из этих ворот выйдет Петр. Из этих ворот… Да ворот, по существу, уже и не было. Одна их половина валялась у забора — видно, зацепила машина и сорвала, — а другая висела, распахнутая, на одной петле.
Через въезд то и дело пробегал невысокий мужчина в белом халате. По его требованию проезжали во двор машины с ранеными. Тут же сновали городские мальчишки, чтобы хоть одним глазом взглянуть на раненых бойцов и командиров. Мужчина в халате одинаково равнодушно покрикивал и на мальчишек, и на зазевавшихся шоферов.
Робко подошла Валя к мужчине в халате, спросила, назвав номер нужного ей госпиталя, туда ли пришла.
Мужчина, грозя кулаком шоферу, который намеревался проехать через ворота, показывал на ухабину. Мельком взглянув на Валю, бросил:
— Сюда идите, барышня, — и указал на двор.
В этот день Валя до позднего вечера носила раненых. Сначала носилки казались легкими, но через некоторое время она почувствовала их тяжесть. Пальцы переставали держать скользкие толстые ручки. Валина напарница, бывшая сестра из городской больницы, откровенно ее жалела.
— Куда тебе с твоими-то пальчиками, — сказала она по-матерински сострадательно, когда увидела, как Валя на ступеньках крыльца чуть-чуть не выпустила ручки носилок.
Обессилев окончательно, Валя попросила другую работу. Ее заставили снимать с раненых старые бинты.
В перевязочной пахло лекарствами, кровью. Было страшно притрагиваться к бинтам. Присохшие к ранам, пропитанные кровью бинты приходилось разрезать. Под ними открывались сгустки почерневшей крови на рваном теле, раздробленные кости, обожженная кожа. Не то что притрагиваться — глядеть на это было жутко. И Валю тошнило от вида этих ран, от лекарств…
Домой она вернулась в полночь, обессиленная, готовая броситься на кровать и, закрыв глаза, тут же заснуть. Но пришлось рассказать, где была. Мать поставила перед ней чашку с молоком. Отрезая ломоть хлеба, довольно вздохнула:
— На глазах хоть будешь. Что поделаешь, война, надо кому-то и там быть.
Есть Валя не смогла. Ей все мерещились бинты, кровь, раны. Скинув легкое, без рукавов, платье, легла в постель. Вошел отец. Пододвинув к кровати стул, сел.
— Ты бы хоть предупредила нас, — сказал он задумчиво. — А то… истомились. Ждем, ждем, а тебя все нет. — И, сделав паузу, спросил: — Ну что раненые-то говорят хоть?
— Раненые? — Вале не хотелось рассказывать, но, приученная быть правдивой, она повторила слышанные фразы: — Техники массу Гитлер бросил на нас. Танки там, самолеты, пушки… разное. А наших самолетов почему-то мало… В Латвии банды появились — «пятая колонна». На наших нападают… Отступаем, говорят, основательно…
Отец тяжело вздыхал, слушая дочь. Валя, боясь его расстроить, замолчала. Он сказал:
— Да-а… А я вот ухожу в истребительный батальон. Матери еще не говорил, а утром придется сказать… Мобилизуюсь… по проявленному желанию с моей стороны. В Петровке или Вешкине, наверно, стоять будем. — И вздохнул: — Надо помогать войскам, ничего не сделаешь. Немец-то вон все швыряет этих своих парашютистов. А кто за ними гоняться будет, как не мы? Молодым на фронте надо быть… — и не договорил, замолчал, вслушиваясь в нарастающий вой сирены.
Валю не удивило, что отец записался в истребительный батальон. Наоборот, ей стало даже радостно. «Вот, нечего было и меня корить. Сами то же делают».
Вошла встревоженная мать.
— Опять эти ироды летят, — с тревогой в голосе произнесла она.
— Да, воздушная тревога, — спокойно согласился отец. — Буди, мать, соседку, в склеп пойдем. — И к Вале: — Я тут днем в садике на этот случай блиндажик соорудил. Мало ли что: бомба, она дура — никто не знает, куда полетит. Город-то все-таки возле войны стоит — не помешает, думаю.
Одевшись, Валя вышла в садик.
Стояла белая ночь. Солнце уже опустилось за горизонт, но лучи его мягко освещали небо… В полумраке серели крыши домов, мертвых, без огней. Валя бросила сонным голосом:
— А затемнение соблюдают.
— А как же, — в тон ей ответил отец. — Это если мигальщик какой появится, тогда другое дело. Ну да его живо сцапают. У нас сейчас патрули везде. И наши, из истребительного, дежурят… помоложе кто.
Валя знала, что есть люди, которые в ночное время фонариками показывают немецким летчикам, где надо бомбить. Но она никак не могла понять, как это можно предавать своих? На память пришла легенда о том, как в тысяча двести сороковом году, когда Александр Невский, разбив на Неве ярла Биргера из шведского рода Фолькунгов, ушел во Владимиро-Суздальское княжество, на Псков напали рыцари Тевтонского ордена. Горожане стойко защищались. Но немцам помог изменник, псковский посадник Твердило Иванкович. Будто ночью он показал врагу подземный ход из Завеличья под рекой Великой в кремль, и враги пробрались в город. «Может, и выдумка это, — вздохнула Валя. — Только ведь исторически достоверно, что Твердило «владел в Пскове вместе с немцами», то есть предательски сотрудничал с ними… торговал… Навряд ли выдумка. Без предателей нигде не бывало… Вот и у нас… ведь вот они, появились… Что же это за люди? — И ответила сама себе: — Это люди без Родины. Ужасно! Разве можно идти против своего же народа, против отечества?..» Глядя на чернеющие в сумерках остатки дома Акулины Ивановны, вчера сгоревшего от немецкой зажигательной бомбы, спросила отца:
— Все же странно. Сколько врагов народа выявили, а этих вот вовремя не поймали. Почему так?
Отец не ответил. Они прошли за яблони. Возле грядок, где росла клубника, возвышался холмик.
— Это и есть твой склеп?
— Это и есть. Все сделано как полагается. Рассчитано на пять мест. — Отец сел перед укрытием на скамеечку, которую смастерил, врыв в землю столбики и прибив на них доску. — Иди. Я полезу, коли нас бомбить начнет.
Соседка с сынишкой и мать были в склепе. Слышалось тревожное завывание мотора. «По одному летят», — пронеслось у Вали в голове, и она поставила ногу на ступеньку. Действительно, скоро в грохоте зенитных орудий и треске пулеметов она различила глухой взрыв, потом второй, третий… Над вокзалом подымалось зарево. Что-то горело. В небе рвались зенитные снаряды, по нему шарили лучи прожекторов, его прорезали пунктирные потоки из красновато-желтых точек от трассирующих пуль… Мать потянула Валю вниз. «Хорошо, что раненых всех с санитарного поезда успели вывезти», — думала, спускаясь, Валя.
Уже там, в склепе, Валя ощутила легкий озноб, вызванный страхом. Пересиливая его, она спросила, как ей показалось, даже с веселой ноткой в голосе:
— А поспать тут есть где?
Спиридон Ильич, спускавшийся следом, серьезно ответил:
— Не предусмотрел, но можно устроиться на одной лавке, мы и на другой как-нибудь поместимся.
Валя легла на холодную, сырую скамью, покрытую каким-то тряпьем.
— Дела-а, — растягивая слова, ворчал в темноте отец. — Никак, опять вокзал бомбит! Уж больно близко рвется. Парализовать снабжение фронта хочет, гадина!.. И над складами военными, кажись, кружит. В той стороне зенитки тоже бьют.
А Валя засыпала. Сначала ей казалось, что она таскает носилки с ранеными. Потом увидела себя среди бойцов, залегших в цепь и, несмотря на невиданный огонь врага, упорно удерживающих оборону; Валя выполняла обязанности сандружинницы. Уже обессилевшая, она все выносила с поля боя раненых, а глаза шарили по окопам и стрелковым ячейкам, отыскивая Петра, который — видела она — раз показался из-за бруствера траншеи. «Схожу туда. Может, он там кровью истекает», — твердила про себя Валя, когда возвращалась со сборного пункта раненых, а ноги вдруг перестали повиноваться. Раздался глухой взрыв… Земля под ногами ходила ходуном, расступалась. Теряя последние силы, Валя глубже и глубже тонула, засасываемая в земляную толщу, и никак не могла выкарабкаться.
