Где-то перед селом поток поредел. Машина вырвалась на простор и понеслась. Километров семь не доезжая Вешкина, настигли другой поток беженцев. Опять ехали, еле опережая пешеходов. Километрах в пяти от Вешкина услышали резкие пулеметные очереди. Петр повернул на выстрелы голову: над горизонтом, то прижимаясь к шоссе, то взмывая вверх и снова падая, два немецких истребителя расстреливали людей. Самолеты неслись прямо на полуторку. Сердце Петра, охваченное страхом и болью, что вот так все может кончиться, застучало.

Пешеходы бросились врассыпную с шоссе. За ними, выскакивая из кабин, спрыгивая с повозок, неслись к лесу шоферы, ездовые… Полуторка с Петром и Валей, резко затормозив, стала. Не решаясь еще выпрыгивать из кузова, все смотрели, как через обочины и канавы, падая, подминая друг друга, бежали люди… Вспыхнула впереди трехтонная машина. Петр схватил Валю, поднял и почти бросил через задний борт на землю. Намеревался тут же спрыгнуть сам, но вспомнил о Варваре Алексеевне. Крикнул Вале:

— В канаву ложись, в канаву! — и толкнулся в сторону кабины, силясь добраться до Валиной матери.

Валя к канаве не побежала. Она стояла у кузова и, вытаращив налитые слезами глаза, кусала, как ребенок, палец и громко шептала:

— Мама, мамочка…

Петр работал локтями. Пытаясь пробиться к кабине, озверело крикнул:

— Да прыгайте же вы! Расстреляют!..

А в это время по кузову стеганула очередь, другая… Раздался страшный, дикий крик у левого борта. И тут же машина резко дернулась вперед. Старичок в косоворотке, потеряв равновесие, чуть не вылетел за борт, но его удержала женщина… Набирая скорость, полуторка бешено помчалась по освободившемуся шоссе.

— Остановите! Остановите! — кричал, заглушая стоны, Петр, но люди, охваченные ужасом, окаменели, только Варвара Алексеевна, в трудные минуты всегда собранная и спокойная, поняла его и колотила кулаками в матерчатую крышу кабины. Но шофер как не слышал — гнал и гнал.

С того момента, когда Петр выбросил Валю, прошло несколько десятков секунд, может, минута, но ему показалось, что прошли часы, что разделили его с нею версты… Обезумев, он схватился за борт, перенес тело наружу, нащупал ногой крюк для прицепа, оперся на него и, резко толкнув себя руками назад, прыгнул… Подошвы сапог пробороздили по асфальту — ему казалось, что из-под ног летят искры. Тело сигарой пошло вперед… Петр приподнял голову, налитыми кровью глазами смотрел вслед быстро удалявшейся полуторке.

Встал. Покачиваясь, зашагал в обратную сторону. Шел, тупо уставившись в даль дороги, где еще мелькали, то поднимаясь, то падая, темные силуэты вражеских истребителей. Сделав шагов двадцать, остановился. Провел исцарапанной в кровь ладонью по звенящей от ушиба голове и вдруг, сорвавшись с места, побежал.

На шоссе выходили люди. Они пугливо озирались, всматривались в горизонт, все не решаясь подойти к оставленным машинам, повозкам, тележкам, к брошенным узлам, мешкам, чемоданам… Более робкие, если у них вещи были при себе, возвращались в лес и шли на восток болотистой опушкой. Петр всматривался в лица — искал Валю… Он не бежал уже — шел навстречу все сгущающемуся потоку, стараясь отыскать место, где осталась она. Когда идти стало нельзя, Петр выбрался на обочину. Вспомнив о подожженной машине, оглядел шоссе — горела не одна, а четыре… Пошел по самой кромке дороги. У опушки, недалеко от пенька, увидел убитую девушку, и сердце замерло. Медленно-медленно, спустившись с обочины, приближался он к ней. Не Валя… и одета не так… Направился вдоль леса. Пройдя километра два, Петр осознал, что давно миновал то место. Он растерянно посмотрел на идущих по шоссе людей и повернул обратно. Шел, шел и вдруг понял: Валю он потерял, потерял навсегда… Остановился перед трупом девушки. Поглядел на березу, молчаливо свесившую листья. Дрожали коленки. Направился к пеньку. Высокая переросшая трава путалась в ногах, мешая идти. Опустился на пенек, гнилой, с одного края уже изошедший трухою, и вдруг заплакал навзрыд. Заплакал, как плачут в горе женщины. И не было у него стыда за свои слезы. Плакал и все смотрел то на труп, то на беженцев, идущих по дороге. Выплакавшись, поднялся. Как исповедовавшийся перед совестью, стоял, готовый принять на себя все беды, нависшие над Родиной, над этими людьми, угрюмо бредущими на восток.

Рота Холмогорова, не успев убрать из классов слежалое, разбитое до трухи сено, ушла своей дорогой, а на смену ей пришли другие люди — отряд псковского истребительного батальона. Людей в нем было немного, двадцать шесть человек. Все в отряде выглядело проще, чем в армии. При его организации еще в Пскове люди сами разбились на три группы, выбрали каждая себе старшего. Отрядом командовал лейтенант, присланный из штаба погранотряда. На какое время был он прикомандирован, никто не знал. Не знал и сам лейтенант. Обязанности комиссара исполнял Спиридон Ильич Морозов. Райком так распорядился. «У нас у многих сердца слабые. До срока изнашиваемся… — сказал ему один из секретарей, когда Спиридон Ильич заартачился. — У тебя опыт по гражданской есть. Кому же еще быть политической головой отряда?» Одеты были каждый кто в чем пришел и походили на допризывников, сбитых в кучу для прохождения военной подготовки, что практиковалась перед войной (только винтовки были у допризывников деревянные, а у этих настоящие, хотя и послужившие на своем веку предостаточно).

Когда отряд, придя в Вешкино, остановился у школы, председатель колхоза не захотел пускать его в здание.

— По избам давайте, — грубо сказал он, насупив такие же, как у Спиридона Ильича, густые, нависающие на глаза седые брови. — Что тут у меня, приют? — И, заметив, как поползли желваки по скулам лейтенанта, добавил, явно начиная хитрить: — Школу надо ремонтировать, к зиме готовить. Дети ждать не будут.

Бойцы нахмурились. Не понравилось им отношение председателя. Будто не война привела их сюда, а на досуге время они убивают.

Лейтенант вспылил. Спиридон Ильич отвел председателя в сторону и сказал:

— Ты… что?.. Обстановки не понимаешь? Мы это… ради себя, что ли? На кой нам леший эти пушки нужны бы, если не война? — потряс он винтовкой. — Половина из нас — твоих лет: кто сердечник, кто что… Наше ли дело по лесам да болотам просто так таскаться? А ты… — и укоризненно уставился ему в лицо, на шрам от клинка через весь лоб.

Взгляд председателя остановился на ощеренном носке сапога Морозова.

— Размещайтесь уж, — вдруг сказал он и добавил: — Не стесняйтесь, заходите в правление артели, мало ли что понадобится!

Разместились хорошо. Разравнивая сено, чтобы спать, Спиридон Ильич даже пошутил со своим бывшим приятелем — в одном партизанском отряде дрались в гражданскую войну, — бойцом Фортэ, который в истребительный батальон пришел тоже сам, по своей воле, но, как выяснилось, вояка оказался из-за слабости зрения еще хуже, чем Морозов:

— Ну вот, в школу, считай, нас приняли. Теперь не балуй, учись знай!

Фортэ посмотрел на него сквозь сильно увеличивающие стекла пенсне, улыбнулся и сказал в ответ:

— Намекаешь?.. Кое-как доплелся сам, а все бодришься.

Приставив винтовку к стене, Спиридон Ильич вышел из класса. По-хозяйски оглядел неширокий коридор, раскрыл окна — пусть проветрится. В учительской сказал лейтенанту, который изучал по крупномасштабной карте местность:

— Схожу в колхоз. Может, питанием помогут. И газетку опять же добыть следует — второй день не читали.

— Давайте действуйте, — не переставая смотреть в карту, ответил лейтенант. — Уломайте этого председателя. Может, барашка заколет — не убудет.

Морозов сходил в правление колхоза. Газет не достал — не было. Договорился о барашке. Послал за ним бойцов и вышел на крыльцо. «Умыться бы, пока то да се», — поглаживая острую нерасчесанную бородку, подумал он и поглядел вдоль улицы, отыскивая колодец. Его взгляд остановился на крайней пятистенной избе с высоким летником, резными наличниками и венцами, обветренными временем. Сердце Спиридона Ильича екнуло: в восемнадцатом году в этом доме располагался штаб карателей. «Как его? — силился вспомнить фамилию хозяина дома Морозов. — Нет, запамятовал… Паразит, предатель поганый. Из-за него пол-отряда потеряли… Да-а… А дом стоит, и ничего ему не делается». Спиридон Ильич отвернулся — о колодце забыл. Смотрел на кладбище — тогда его не было. Росли на том месте молодая малина да кустарник… Каратели свалили туда трупы… Тут и захоронили их крестьяне. Потом уж на месте захоронения поставили памятник — сбитые пирамидой доски венчала звезда, вырезанная из жести. Только надпись и была хорошая — в Пскове мастер-ювелир сделал… Так и началось это кладбище… Спиридон Ильич вспомнил, как в пятую годовщину гибели товарищей партизаны, оставшиеся в живых, посадили молодые березки вокруг братской могилы. «Матереют», — подумал о деревьях Морозов. В это время из-за кладбища показался военный. Он шел к школе. Спиридон Ильич спустился с крыльца. Ждал. В фигуре военного, в его походке, движениях было что-то знакомое. Спиридон Ильич протер полусогнутым пальцем заслезившиеся от напряжения глаза и вдруг… узнал. «Да Петр же это! Он!.. Конечно он, чертяка!» — И Морозов торопливо засеменил к нему навстречу. Видел, как Чеботарев сначала замедлил шаг, а потом совсем остановился.