Было уже темно, когда Георгий Николаевич, взвалив оба мешка на плечи, вынес их на зады дома. Вернулся. Закрыл ставни, забил двери в избу… Возле хлева жалобно мычала недоеная корова, на насесте кудахтали несушки… Ничего не стало жалко. Безучастно посмотрел он на хлев, на корову… Подойдя к мешкам, взвалил их на спину и тоскливым голосом спросил Валю:

— Не тяжело ходить-то?

— Не тяжело, — ответила та, опираясь на палку.

Пошли.

По гречихе они вышли к лесу. На опушке, возле шоссе, Георгий Николаевич остановился. Сбросил на землю мешки.

— Вы тут постойте, а я вернусь на минуту… Забыл…

Сказал и направился обратно в деревню. В деревне долго стоял напротив дома Захара Лукьяновича. Вслушивался. Деревня спала.

Георгий Николаевич пересек улицу, подошел к дому. У крыльца постоял. Вынул нож… Наконец решившись, он негромко постучал в окно. Поднялся на крылечко. Ждал. Когда дверь в избу скрипнула, позвал миролюбиво, просяще:

— Захар Лукьянович, выдь… на минутку.

Отец Мани открыл двери в сени. Перешагнул порог. В его усталой, разбитой горем голове было пусто. Не понимая, зачем пожаловал гость, он остановился, почти столкнувшись с Георгием Николаевичем.

— Что скажешь? Заходил бы в дом уж, раз…

Договорить ему Георгий Николаевич не дал. С силой послав нож вперед, он воткнул его почти по рукоять.

Захар Лукьянович даже не крикнул.

— Вот. За Сашу это тебе… За сына, — прошипел Момойкин над сползающим на ступеньки телом. — Вот.

Не пряча ножа, Георгий Николаевич пересек улицу. Огляделся. Вышел к гречихе и направился по тропе.

Стояла чуткая тишина. Где-то в стороне подавала жалобный голос волчица. Георгию Николаевичу захотелось упасть в гречиху и рвать грудь… Когда подходил к опушке, голос волчицы вдруг смолк, оборвавшись на высокой-высокой ноте, в которой она пыталась, показалось ему, вылить всю свою боль, а из Залесья, широко раскатившись по полю, долетел нечеловеческий вопль Прохора, брата Мани: «У-би-и-ли-и-и!»

Зоммер, перед тем как идти в комендатуру, погладил брюки, вычистил ботинки, побрился. Соня привела знакомого парикмахера, и он подстриг его под бокс.

Идти до комендатуры решил с Соней. Больше веры.

В сенях остановились. Сонина мать, скрестив на груди руки и о чем-то думая, произнесла:

— Может, не такие уж они изверги… Может, только по городу зверствуют? — И добавила, будто к слову пришлось: — Мне что? Стара я стала. Вас жалко, а вы, догадываюсь, скрываете что-то от матери.

— То, что живем? — через силу улыбнулась Соня. — Так мы же распишемся! Как вернутся наши, так и распишемся.

— Не о том я, — потупила глаза мать. — Я говорю, другое что-то скрываете.

— Ой, ну и скажешь же! — Соня прильнула к ней и терлась нежно, по-детски щекой о ее щеку. — Успокойся. Мы вернемся скоро. Сходим и вернемся. Никто нас не съест.

Они вышли на улицу.

Было часов одиннадцать утра. Стояла жара. Зоммер расстегнул на вороте пуговицу, стал засучивать рукава рубахи. Соня неодобрительно поглядывала на него. Сказала, взяв его под руку:

— Думаешь, им понравится, что будешь выглядеть, как русский парень?

Зоммер промолчал. «Черт их знает, что им понравится, — и пнул по обломку кирпича так, что тот прокатился через всю улицу. — Может, им понравится то, что я сам им в руки отдаюсь. Назовут дураком и пристрелят…» Его рука машинально пощупала задний карман брюк, в котором лежала красноармейская книжка.

От Крома и дальше улицы и площади были запружены машинами, танками, бронетранспортерами… То и дело встречались патрули: пешие и конные.

Недалеко от комендатуры Зоммер остановился.

— Вот… — произнес он очень тихо и чуть коснулся губами Сониного виска.

Потом они с минуту молча смотрели на легковые машины и танкетку перед комендатурой. У подъезда стоял часовой — эсэсовец с автоматом. Над ним, чуть в стороне, лениво трепыхалось на слабом ветру бордово-красное полотнище с кругом, в котором чернотой отливала свастика. Это поразило и Зоммера, и Соню: они всегда считали, что красный цвет — символ Страны Советов. Наконец Соня прошептала:

— Цвет еще ничего не значит. Можно и петуха под павлина покрасить, однако от этого он павлином не станет. — Она взяла жесткую руку Федора и тут же выпустила, тихо сказав: — Иди. Я буду где-нибудь тут ждать… в сквере вон.

У Зоммера пробежали по телу мурашки, перед глазами, заслонив здание, по-прежнему стояло бордово-красное знамя. На его цвет он и пошел. Думал: «Спекулянты… Хотят показать и этим, что они — социалисты… Раскусят. И немецкий народ раскусит, что за интересы у Гитлера. Раскусит и…» Мысль его оборвал часовой — солдат вскинул автомат и, грозя ему, крикнул:

— Цурюк![8]

— Я немец. Мне нужен комендант, — стараясь сохранить спокойствие, проговорил на родном языке Зоммер.

Часовой подошел к стене и нажал кнопку. Из здания, широко распахнув половину двери, вышел стройный высокий офицер.

— Вас?[9] — недовольно спросил он часового, и, увидав Зоммера: — Вер ист дас?[10]

Выслушав короткое объяснение застывшего часового, офицер приказал Зоммеру следовать за ним.

Он привел его в комнату дежурного. Сидевшему там ефрейтору приказал обыскать Зоммера. Тот бесцеремонно ощупал его. Вытащил из кармана красноармейскую книжку. Повертел в руках и, удивившись, передал дежурному. Офицер, разглядывая документ, полунасмешливо-полупрезрительно сощурил на Зоммера красные, видно, от выпитой накануне водки глаза:

— Пришли раскаиваться?

Лицо Зоммера оттого, что мышцы на нем напряглись, сделалось угловатым. Розовые пятна покрыли щеки, а гладко выбритый подбородок побледнел и отдавал синевой.

— Я пришел к коменданту, — выговорил он наконец. — Ваше дело доложить.

Офицер сразу же поднял телефонную трубку. Выполняя уставные требования, торопливо доложил о Зоммере.

Зоммер стоял и слушал.

Положив трубку, офицер предложил Зоммеру сесть.

Зоммер сел. Нарочито спокойно, будто находился дома. Вытянул ноги.

Минут через пятнадцать раздался телефонный звонок. Дежурный офицер, выслушав говорившего, предложил Зоммеру следовать за ним. Федор не спеша поднялся и вышел по указанию офицера первым в коридор.

Дежурный привел Зоммера в роскошно обставленный кабинет и доложил о нем, назвав сидевшего за большим старомодным столом офицера в черном обмундировании штурмбанфюрером. После доклада он подал офицеру красноармейскую книжку и, попросив разрешения, удалился.

Глаза штурмбанфюрера скрестились с голубыми, напряженными глазами Зоммера. Наконец штурмбанфюрер перевел взгляд на красноармейскую книжку. Разглядывая ее, предложил Зоммеру сесть на стул возле стола. Зоммер сел. Старался угадать по глазам, по голосу, по поведению эсэсовца, что ждет его. Понять ничего было нельзя. Очевидно, эсэсовец изучал Зоммера.

Зоммер понял — спасение его в активности. «Смелее надо, решительней», — подумал он и заговорил, играя мягкими нотками в голосе:

— Господин офицер, я хотел бы все-таки видеть самого коменданта. Вы, как я понимаю, еще не сможете разрешить мои сомнения.

— Я бы на вашем месте начал не с этого, — несколько грубовато, но с какой-то снисходительностью заговорил штурмбанфюрер. — Вы являетесь сержантом Красной Армии, советским подданным, комсомольцем… Это все имеет для определения вашей судьбы не второстепенное значение. Если бы не ваши голубые глаза, не ярко выраженная принадлежность ваша к арийской расе, то я, может, совсем иначе начал бы разговор с вами.

— При всем моем уважении к вам, господин офицер, и при всем моем уважении к вашему высокому положению в армии моих соотечественников я прошу вас позволить мне видеться с самим господином комендантом, — осторожно подбирая слова, повторил просьбу Зоммер.