Фасбиндер, слушая Соню, от души смеялся. Рука его потянулась к бутылке. Налив всем, он предложил тост за находчивость немецкого солдата.

— Когда идет война, неизбежны потери… — сказал барон. — При взятии вражеского города бывает разное.

Соня, поднеся к губам лафитничек, глядела, как Фасбиндер, опрокидывает в раскрытый рот рюмку. Взгляд ее, острый как бритва, замер на двигающемся кадыке эсэсовца. Зоммер, поставив лафитничек на стол, поднялся и взял гитару. Соня тоже не стала пить. Фасбиндеру не понравилось, что его не поддержали. Он хотел уже выговорить, но севший снова за стол Зоммер взял стаканчик, чокнулся с Соней и, подмигнув эсэсовцу, выпил.

— Мы сейчас споем, — сказал он ему. — Что вы любите?

Тот назвал немецкую песенку. Зоммер скривил губы. Изображая горесть, соврал, что в Советском Союзе немцев отучали якобы петь родные песни. Ударив по струнам, он запел старинную русскую. Аккорды лились мягкие, неторопливые. Фасбиндер, отвалившись на спинку стула, с упоением слушал. Потом, когда Зоммер смолк, попросил спеть еще.

— Я все люблю, что красиво звучит, — сказал Зоммер, и запел, тонко ударив по струнам:

Соня подхватила. Ее грубоватый голос как-то необычно просто и естественно вплелся в глуховатый баритон Зоммера. Аккорды потонули в голосах. Потекла ровная, грустная песня. И захмелевшему Фасбиндеру казалось, что поют не люди. Поют инструменты, сделанные золотыми руками необыкновенного мастера. А Соня и Зоммер, закончив петь, налили в стаканчики, втроем выпили, и снова запели — «Дивлюсь я на небо…». После нее они перешли к цыганским романсам. Безудержное веселье, которое Соня и Федор напустили на себя, задушевность, с которой они пели, — все это покорило Фасбиндера. «Надо взять к себе этого немца, — думал он, еще больше хмелея от вина и пения, — развлекать будет». Когда Зоммер отложил гитару в сторону, Фасбиндер поднялся со стула, похлопал его по крепкому плечу и проговорил:

— Гут. Гут… — И к Соне: — Прекрасно, фрау. — А потом, вспомнив, как сам когда-то играл на рояле и даже фисгармонии, пел, добавил с сожалением в голосе: — Я тоскую без хорошей музыки и песни.

Зоммер, повесив гитару на гвоздь, вернулся к столу и еще налил всем. Но пить не стали. Фасбиндер ходил по комнате и рассуждал о том, что у него нет переводчика, а переводчик крайне нужен ему, особенно, когда надо допросить русского, который не должен знать, что он, Фасбиндер, понимает этот язык сам. И еще он стал заверять Зоммера, что добьется, чтобы ему, Фасбиндеру, разрешили взять его, Зоммера, к себе.

— Вдвоем нам будет весело в этих русских деревушках. — О Морозовой и забыл.

Уезжал Фасбиндер под вечер. Садясь в машину, он любезно склонил перед Соней голову, а Зоммеру, опять выкрикнув: «Хайль Гитлер!» — выбросил вперед-вверх руку, на что тот ответил, но снова не так, как делают это нацисты, а как вчера, когда Фасбиндер направлялся отсюда с Валей. «Надо все же научить его, олуха, — добродушно подумал он о Зоммере, — а то где-нибудь попадет в неудобное положение».

В небе — ни звезды.

Терялись очертания чахлых, редко разбросанных по болоту деревьев. Под ногами чавкала не подсохшая и за лето зыбучая торфяная масса. Давно надо было остановиться на ночлег, да не встречалось места посуше. Вот и шли. Двое. Друг за другом.

Остановились они возле жиденькой березки, заросшей вокруг болотной травой. Высокие кочки с шапками мягкого мха стояли друг подле друга, как тумбы. Закобуня сел на одну из них. Рядом примостился и Чеботарев. Почувствовал, как мох под ним оседает.

— Пух, — устало вымолвил он.

— У меня такое впечатление, — заговорил Закобуня, — что нам надо повернуть к югу. По-моему, это болото идет вдоль какой-то реки и ему, если не изменим направления, не будет конца. Понимаешь? — И через паузу: — Компас бы сейчас.

— «Понимаешь»! — передразнил Петр. — Вся беда, что не знаем местности… Нам осталось потерять направление. Тогда вовсе будет здорово… Тут… тогда кружи.

Он смолк.

Закобуня рылся в кармане. Выскребал размокший самосад — взяли у мужиков, где оставили Шестунина. Петр проворчал:

— Бросил бы… Я ведь вот не привык. Не курю.

— Хватит трепаться, — оборвал его сердито тот. — Давай лучше ночлег устраивать да решать, что делать утром… Сейчас идти не можно — еще засосет где-нибудь.

Они поднялись. Петр, выбрав место, где кочки стояли почти вплотную, сказал:

— Дери мох. Я сломлю березку и положу ее между кочками, на нее моху накладем. Чем не постель будет, — и подошел к березке.

С медвежьей силой гнул он, стараясь сломать, жидкий ствол, но дерево не поддавалось. «Черта с два сломаешь!» — злился он и еще настойчивей гнул. Бросив бесполезное занятие, достал складной ножик и взялся рукой за ствол. Слушал, как похрустывает вырываемый Григорием мох, и думал: «Теперь посмотрим, чья возьмет!» Он стал надрезать ствол. Острый ножик легко входил в мягкую древесину. Прорезав поглубже, Петр согнул березку. Ствол лопнул, ощерившись щепою, но там, где надрез кончался, остался целым. Ругаясь, Петр начал резать глубже. Маленький нож крутился в уставшей руке, и вдруг лезвие его сломалось, дзинькнув в ночной тишине, прерываемой изредка криком выпи и еще какими-то непонятными Петру звуками чужого леса. Он выругался матерно — так, что Закобуня даже перестал драть мох.

— Что у тебя там? — спросил Григорий.

— Нож сломал, — ворчал Петр, ощупывая в темноте, что от него осталось. — Все, — и, бросив в сердцах ручку в болото, стал крутить ствол. Ствол березки измочалился, но дерево не ломалось.

Петр, сожалея, отошел от березки и стал рвать мох. Остервенело работал руками.

— Как же мы теперь без ножа-то? Совсем сломал, значит? — подошел к нему с охапкой мха Закобуня.

— Совсем… Мы задним умом сильны. Я о чем… Была у тебя СВТ. Ну, ее правильно бросил, а штык? Штык-то зачем было бросать? Ведь целый тесак… палаш.

— Палаш, — машинально повторил Григорий и вдруг заговорил о колхозниках, у которых оставили Шестунина: — Вот предлагали проводника. А ты: «Я сам таежник, знаю, как идти, не пропадем…» Сейчас давно бы уж шли где-нибудь… может, и к фронту бы подходили — лесник бы помог. Наикратчайший…

— Хватит! Замолчи! — оборвал его Петр. — Что теперь вспоминать!

Оборудовав место ночлега, они разломили оставшуюся от буханки краюху, которую дали им мужики. Стали жевать хлеб. Он ударял в нос теплом и уютом крестьянской избы, и Чеботареву хотелось как можно дольше продлить это удовольствие. И он старался, медленно жуя, тянуть время.

Легли спина к спине. Одну шинель подложили под себя, а другой накрылись — было прохладно от сырости и от легкого тумана, поднявшегося над болотом.

— Никогда не спал так… Одни в таком месте, — тихо проговорил нараспев Закобуня. — Даже страх берет. Як в детстве… когда стращали видьмой.

— А ты не внушай, — сквозь сон уже ответил Чеботарев. — Ни черта с нами не будет. Спи, — но все же пулемет, взведя затвор, поставил сошками на кочку рядом.

Уснули. Через час-полтора Чеботарев открыл глаза: продрог, потому что Закобуня стянул шинель на себя. Слышался его неспокойный храп. Петр начал поправлять шинель, и Закобуня проснулся.

Петру на щеку упала холодная капля.

— Ты смотри, дождь… — сказал он, садясь. — Этого еще не хватало. Пол-лета жарило, а тут… на тебе, дождь.

Закобуня, отбиваясь от комаров, встал, набросил на себя шинель.

— Давай-ка под ель перебираться, — Петр тоже поднялся, — а то вымокнем.

Ель, какую хотелось, они нашли минут через двадцать. Старая, с лапами, стелющимися по земле, она росла на холмике. Петр обломил несколько ветвей со стороны, противоположной той, откуда дул ветерок и падали дождевые капли.

— Вот, как у хате! — забравшись под ель и прильнув к ее липкому от смолы стволу, проговорил Закобуня. — С тобой, Петр, не пропадешь. Недаром из тайги. — И добавил, съязвив: — Куда-куда, а в болото вот завел… так что и… не выберешься.