Петр вдруг понял, что от него зависит сейчас многое, Закобуня — степной житель — в лесу как ребенок: беспомощный.

Они уснули. Проснулись, когда уже светало. Затянутое сплошной пеленой тяжелых, низко плывущих туч небо давило серостью.

Закобуня пошевелился — прижимался удобнее к стволу. Сказал:

— Сон какой видел! Маму видел, — и сладко потянулся, разводя в стороны длинные руки так, что посыпалась хвоя. — Веришь? Сплю я ровно у нас в хате. Утро. В окна солнце бьет… Я демобилизовался как бы только. Постель мягкая. Спать так и хочется. А мать подходит, тихонько будит и ласково говорит: «Ты не спышь, сынку? Ось тоби яблочко. Попробуй, якэ воно сладэньке», — и подает мне огромный сочный белый налив. — Закобуня помолчал. — Да-а, сейчас у нас в Затишье хорошо! Яблоки наливаются… Вишня… А в пруду белые лилии… Вечерами молодежь у пруда всегда собиралась. Девчата поют, а мы все слушаем, потом тихо им подпевать начинаем… А в степь выйдешь… — и смолк, размечтавшись о родине.

— У нас сейчас, — произнес через минуту Петр, — летний лов рыбы. С плавными сетями сейчас рыбаки плавают, а еще… по сорам…[15] На реке сейчас тихо-тихо. Ночей, как здесь, почти нет. У нас сейчас небо светлое и земля светлая, потому что вода еще высокая, соры залиты, а тал по островам… он светлый и вбирает в себя небесную голубизну… — И вдруг спросил: — А немцы ваших еще не взяли? Может, там уже они?

— Може, усе може, — вздохнул Закобуня.

Когда совсем рассвело, стали решать, что делать.

Дул слабый ветерок. Над землей плыли серые, неприветливые дождевые облака. Просветов в них совсем не было, и определить, где солнце, чтобы знать, куда идти, было невозможно.

— Этот дождь, может, на неделю зарядил, — сказал наконец Чеботарев. — Без еды долго тут не высидишь. Идти надо.

— А вымокнешь, лучше будет?

— Ты не спорь. Это тебе не Затишье. Это… тайга, — обрезал Чеботарев и стал вылезать из-под ветвей.

Дождик шел мелкий и редкий. Почти как изморось.

Чеботарев долго вглядывался в серую, туманную даль. Потом сказал:

— Надо найти лежанку нашу, а то не поймешь, куда и идти. Совсем заблудимся.

Закобуня, беспокойно поглядывая на товарища синими, как васильки, глазами, тоже выбрался из-под ели. Оба стояли в шинелях внакидку. Оба беспокойно оглядывали местность…

И тут Чеботарев сказал:

— Вчера мы еще не блукали, а вот теперь… заблудились.

— Как заблудились? — у Закобуни даже дрогнул голос. — Вон ель-то, от нее и пойдем.

— А куда пойдем? Направление ты знаешь? Надо определить, где север… Вот камень бы найти. На камне всегда с северной стороны мох растет, или… — И Чеботарев стал разглядывать осину, вспомнив, что у деревьев ветки с северной стороны бывают короче и жиже.

Ветерок — и не сильный — гнул осину. «Нет, надо по ели определить», — решил Петр.

Чеботарев долго ходил от дерева к дереву. Закобуня недоверчиво глядел на друга. Ему все казалось, что надо идти в сторону, где виднелась старая сухая ель. Петр не согласился с ним.

Они долго кружили по мшистой, вязкой земле, но места, где спали с вечера, не нашли. Тяжело вздохнув, Закобуня остановился. Стал и Чеботарев.

— Мы уж вымокли, — сказал Григорий. — Давай пойдем, как ты решишь. Черт с ним. — И после паузы: — Может, камень и найдем… тогда и уточним, куда идти.

У Чеботарева больше не было уверенности и в камне. «Осторожнее надо было быть и наблюдательней, — ругал он себя. — Забыл уж, как по тайге ходят. Голова…»

Они пошли. Деревья то сгущались, то совсем редели. Ноги слабели. Хотелось остановиться и, плюхнувшись на водянистый мох, сесть и так сидеть. В одном месте путь им перешла лосиха с лосенком. Большая, с опущенной огромной головой, неторопливо перебирала она ногами и время от времени вынюхивала воздух. Лосенок, переставляя неуклюжие ноги, поспешал сзади. Чеботарев остановился.

— Надо за ней идти, — проронил он. — В такую погоду зверь стоит в укрытии. Ее спугнул кто-нибудь… может, волк, и она идет на новое место… где посуше, где лес хороший.

Лосиха скрылась в легкой завесе дождя. Они подошли к ее следу.

— Теперь нам хоть за кем идти можно, — проговорил Закобуня, изучая следы. — Попробуем, может, хоть зверюга выведет нас из этой чертовщины. Никогда не думал, что на псковской земле такие топи есть.

Фасбиндер своего добился. Зоммера взяли переводчиком. Оформили. Выдали ему унтерское общевойсковое обмундирование без знаков различия, дали оккупационных марок. Фасбиндер приказал ему быть готовым к отъезду.

С невеселыми мыслями возвращался к Соне Зоммер. Если до этого еще все было в проекте, предположительно, то теперь судьба ясно обозначилась. Получалось, для несведущих людей он становился человеком, который перешел на службу к гитлеровцам.

Домой он пришел расстроенный. Бросив на кушетку свернутое обмундирование и деньги, плюхнулся на стул. Схватился за голову. Подошла Соня, положила ему на плечи руки. Проронила:

— Рассказывай… Как там?

— Ты мне вот о чем скажи… Куда ты меня затянула и для чего?.. В грязное дело я попал… По рукам и ногам теперь я связан, убежать отсюда — значит подвести тебя и твою мать. Чтобы вас не подводить, я должен теперь бездействовать. А бездействовать — это все равно что помогать гитлеровцам, то есть быть на положении предателя.

Он замолчал. На лице Сони горели красноватые пятна.

— Заныл, — выговорила она наконец. — Ты свою долю с моей и с маминой не связывай. Ты связывай ее с борьбой против оккупантов. Мы что? Мы поживем отпущенное и… уйдем. Но после нас останется… Родина, народ наш. Вот перед кем нам с тобой ответ-то держать — перед будущим Родины, — и вздохнула. — Конечно, и в этих условиях можно приспособиться и… жить. Но это… гадко.

— А я, думаешь, не так мыслю? И я так рассуждаю, потому и горько.

Зоммер поднялся. Заложив за спину руки, ходил по комнате. Остановился у стола, куда подошла Соня. Прикоснулся к ее локтю рукой, пробовал улыбнуться, но улыбка не вышла, и Соня это заметила.

— Я все-таки кое-что предусмотрел, — сказал он, присматриваясь, как она среагирует на его слова. — Я записал, что ты мне никакая не жена, а так, знакомая… случайная связь… Я попросил их, чтобы дали мне жилье. Намекнул: дескать, надо подыскивать немку и жениться — лета требуют. Они смеялись, но поверили. Фасбиндер даже изрек: «Любовь не вечна. Это хорошо, что вы осознаете свое высшее назначение». Идиот, болтал о какой-то нордической группе народов, о чистокровном потомстве… На людей, как на скот, смотрят… Так правильно я поступил?

Соня, задумавшись, смотрела в окно. Зоммер не дождался, когда она ответит, и, с трудом выдавливая из себя по слову, заговорил:

— Ты не обижайся на меня. Я должен был это сделать. — Он пытался, посчитав, что обидел Соню, так заявив о ней, смотреть на нее ласково, но у него ничего не получалось. — Зачем мне ставить вас под удар? Я должен бороться, а вы мне свяжете руки. В стороне же стоять от борьбы, когда гитлеровцы топчут родную землю, издеваются над нашим народом… так и жить не захочется. Нет, я должен бороться, бить их… если суждено будет, и умереть ради этого святого дела.

Они подошли к кушетке. Как какую-то заразу отодвинув в сторону немецкое обмундирование, Зоммер сел и потянул за собой Соню. Усадил рядом. Крепко обнял. Думая над его словами, Соня представляла и не могла представить, как сложится его судьба. Рассуждала: не сделала ли ошибки, когда, доверившись Еремею Осиповичу, послала Федора в комендатуру. Появилось опасение, что Федор необдуманно может решиться там на какой-нибудь отчаянный поступок и погубит и себя и дело, ради которого она заставила его идти на службу к гитлеровцам… Зоммер ласкал ее, гладил по шелковистым волосам; и, растроганная его лаской, она полушепотом произнесла:

— Знаешь, это хорошо, что ты связываешь свою личную судьбу с судьбой Родины… О моей и маминой не думай. Нас всех ждет или наша победа над фашизмом или… Мне страшно даже выговорить, что будет с нами, если гитлеровцы победят. Поэтому мы и должны бороться. Но если каждый будет делать это в одиночку, сам по себе, то это мало что даст. Бить гитлеровцев надо организованно, и мы победим.