Оторвавшись от карты, он оглядел всех. Подумав, сказал, что принято решение переходить отряду линию фронта где-нибудь между Пулково и Колпино, так как форсировать реку Волхов с больными и ранеными, да еще обессиленным постоянным недоеданием бойцам еще труднее.

После этого часа два втроем обсуждали они возможные варианты пути, изучали по карте места, где движение будет безопаснее, где легче всего пробиться через линию фронта.

— Подчеркиваю, — уже свертывая карту, проговорил капитан, — от стычек с гитлеровцами уходить. Ваша задача совсем другая — обеспечить людям выход к своим. — И добавил, посмотрев на Батю: — За вас мы уж здесь будем стараться бить их.

После этого он отпустил и Чеботарева, и Батю доделывать «недоделки».

У людей, которых переправляли за линию фронта, взяли винтовки и автоматы и вооружили ими тех, кто недавно влился в отряды и не имел оружия. Взамен отобранного выдали бойцам наганы.

Чеботарев еще раз проверил свою группу, у которой вооружение осталось прежнее. Получил на уходивших к фронту трехдневный паек.

Рано утром новый отряд Бати — так стали считать его — выстроили на поляне, против братской могилы. Батя давал каждому в руки паек. Вдоль строя ходили капитан и районное начальство. Потом ко всем с короткой речью обратился секретарь райкома партии. После этого был устроен прощальный завтрак. По этому случаю убили последнюю лошадь — все отряды ели конину с пшенкой, шутники посмеивались: побольше таких бы проводов.

Выходил из лагеря отряд Бати уже близко к полудню. Взяв курс на северо-восток, шли по намеченному маршруту, к реке Луге, чтобы дальше направиться к Старо-Сиверской, к Красногвардейску и Колпину, к Ленинграду.

До реки Луги отряд Бати сопровождала хорошо вооруженная группа бойцов из соединения. С ней шел и капитан — командир лужских отрядов. Он все время был возле Бати. Когда перебирались через дорогу Толмачево — Осьмино, капитан сказал ему:

— Как бы в неизвестность тебя посылаю. Осторожней будь и заруби на носу: без рации не возвращаться даже. Это твоя главная задача.

За дорогой, в лесу, когда устроили короткий привал, капитан подал руку Чеботареву, а потом, подойдя к Бате, расцеловался с ним и направился со своими бойцами обратно.

Через Лугу переправлялись, когда было уже темно. Широкая, застывшая в безветрии, она пугала холодной водяной гладью и безлесным противоположным берегом с разбросанными в стороне хуторами. Далеко, за полем вдоль берега, чернел, поднимаясь зубчатыми вершинами в звездное небо, еловый лес.

Переправлялись на лодке, приготовленной здесь заранее разведчиками из соединения. Тихо гребли веслом и палками. Двое все время вычерпывали котелками воду. Старались не шуметь.

Первым переправился с группой бойцов Чеботарев, за мим — комиссар Ефимов. На всякий случай заняли оборону, веером рассыпавшись по полю.

Часам к двум ночи, когда к берегу пристала последняя лодка, от хутора, перед которым лежал Ефимов, отделилось четыре тени. Это были немцы из подразделений полевой жандармерии, остановившихся здесь, видно, на ночлег.

Ефимов открыл по ним стрельбу. Рвались гранаты. Слышалась поднявшаяся по хуторам суматоха…

Батя с последней группой спешил к лесу и кричал задыхаясь:

— Отхо-од!

Чеботарев с группой своих бойцов бежал в хвосте отряда. Слушал, как за спиной, там, где остался Ефимов, разгорается настоящий бой. Когда добежали наконец до леса, выстрелы сзади оборвались.

Перешли на шаг, потому что уже совсем выдохлись.

На востоке чуть светлело небо. Остывших после бега бойцов пробирал озноб и от начавшегося заморозка, и от сознания, что погиб комиссар Ефимов… Чеботарев задел плечом за ветку дуба, и листва, жесткая, как железо, надрывно зазвенела.

В матовом, свинцовом блеске стояла между болотными кочками стылая вода. В лесных чащобах гулко отдавался каждый шаг, каждый шорох. Тетерева ли пролетали, лось ли пробегал, пробивая копытами могучих ног хрусткий осенний настил, — все это одинаково тревожило, заставляло пригибаться и, вжимая в плечи голову, ждать, приглядываться… Идущие знали: в лесу ныне не зверя промышляют. Охотились за теми, кто не сложил оружия, кто подымался на борьбу за свободу родной земли. Поэтому человеку стало трудней, чем зверю. Но и в такой обстановке человеку, если он человек, свойственно было человеческое. Может, поэтому вот Батя и думал о жизни — о своей жизни, о жизни тех, кого поручили ему вывести на Большую землю. Иначе Чеботарев никак не мог объяснить первого распоряжения Бати, когда они, делая частые короткие привалы, прошли по болотам уже целый день и, изнемогая от усталости, мокрые, остановились на ночлег у неподвижной лесной речушки.

Сбросив с плеч вещевой мешок, Батя расправил бороду, поглядел на затянутое облаками небо и сказал, показывая на речушку посиневшим от холода пальцем:

— Теперь каждый раз, как умываться, всем обтираться водой, а кто не может сам, того обтирать. Распределитесь. Закалимся чуток за дорогу-то. — И распустил отряд, велев готовить ночлег.

Выбившаяся из сил Настя как стояла, так и села на полугнилой ствол ели, прораставший кукушкиным льном. Чеботарев наклонился над ней. Спросил, понимая все и так:

— Ты что?

— Какая тут закалка! — вместо ответа сказала Настя, подрагивая от озноба. — Потом… завтра фронт, а там и пути конец.

— Надо же как-то вдохнуть в нас силы! — прошептал первое, что взбрело в голову, Чеботарев.

Поставив возле Насти свой пулемет и мешок с дисками и скудным пайком, он пошел в ельник за хворостом. Бродил по непролазной чаще, сухой, темной и колючей. Насобирав охапку, вернулся и стал разводить костер. Долго выбивал кресалом искру. Обернувшись, посмотрел на полянку из-за мохнатых веток ели. На полянке уже горели костры, и люди, скидывая с себя одежду, сушились, грелись. Петр поглядел на Настю и почти приказал ей:

— Раздевайся. Тут тебя не видно. Высушись и согрейся. Я прикажу, чтобы сюда не ходили. — И пошел на полянку.

Раздевшись почти донага, бойцы сушили перед огнем мокрые рубахи, портянки, нижнее белье, пиджаки, фуфайки… Это зрелище напоминало скорее стоянку первобытного племени, загнанного сюда судьбою, чем место, где остановились на отдых люди двадцатого столетия.

Смотреть на людей было страшно. Перебинтованные тряпьем, отощавшие до костей, они жались к огню и друг другу, чтобы согреться, высушиться, прийти, наконец, в себя. Томил голод, и некоторые тут же грызли лепешку или, чуть обогрев в углях, полусырую картофелину. Это все, что Батя выделил каждому на ужин.

К сумеркам, когда костры прогорели, а люди немного просушились, начали разбрасывать горячую землю. Стлали на нее влажный мох и ложились на устроенную лежанку, укрывшись фуфайками, пальто. Тут же почти засыпали, радуясь обжигающему парному теплу, идущему от земли.

Проснулись засветло. Продрогли.

— Ну как, орлы? Слышали вчера мое указанье? — рассмеялся Батя и направился к речке, чтобы искупаться.

— Мы как-нибудь так, — поглядев ему вслед, бросил Семен и свел все к шутке: — Перейдем фронт — там таких условий не будет, а с привычкой бороться трудно.

И бойцы смеялись этой невесело сказанной шутке. Смеялись, потому что человеку свойственно, когда есть надежда, простодушно смотреть на жизнь, и даже когда нет надежды, верить и надеяться. А с верой, надеждой он вдвое, втрое сильнее и нет ему, такому, преград. А эти люди верили, надеялись: они знали, что к вечеру, а не к вечеру, так через сутки, двое, четверо, преодолев всякие на пути трудности, доберутся до фронта, до своих.

И эта шутка, как Батю речная стынь, приободрила людей, оживила как бы. И пошли они, растянувшись, по узкой, протоптанной зверем тропе. Горевшие надеждой глаза смотрели вперед сосредоточенно…

Перед полднем, когда должны были сделать большой привал и обедать, Батя, сравнявшись с Чеботаревым, тихо сказал ему, что норму питания надо уменьшить.