— Я всегда, — хвалился он, — был против Советской власти, всегда. По партийным старался бить. Они — самый яд. — Он помолчал и добавил: — Подразумеваю, немцы-то послали меня сюда зачем? Проверить, а потом… должность, поди, дадут. Они, немцы, великодушны, культура за ними… По существу, они мои освободители: в мае-то меня… того… взяло все же чека, или анкавэдэ ли, как их там? На умного напоролся… из-за неосторожности своей. Самое страшное, когда умный чека. Умный, он на все с разбором глядит… Вот и попал. Прямо в тюрьме немцы-то и дали мне этих, — и кивнул на бандитов. — Иди, гыт, в леса… чистись. — И матерно выругавшись: — А Егор вот молчит, падло. Жулье, на него надежда… плохая…

Вернувшись к оклеветанному им председателю, главарь бахвалился:

— Да-а, ловко я его… И ведь поверили! Как врага народа взяли, а меня… еще в актив…

Густели сумерки. Зоммер слушал главаря и поглядывал то в раскрытое окно, то на спящих бандитов и бабенок, на оружие, составленное в глухом углу комнаты. Появилось желание не просто уйти, а уйти, рассчитавшись с этими опасными выродками. Ощутив на ремне тяжесть парабеллума, он подумал: «Расстрелять всех? Рискованно… А как не смогу успеть всех?» Его взгляд упал на финку, лежащую на столе. «Хоть этого прикончить, — приглядывался он к главарю. — Слабоват он со мной тягаться».

А бандит, войдя в азарт, говорил и говорил — видел, что Зоммер слушает его не просто с интересом, а с завистью будто.

Зоммера рассказ этого заклятого врага Советской власти ошеломил. Поняв, что время действовать, он наполнил главарю и себе стаканы, взял левой рукой финку, поддел ею из миски огурец. Разреза́л его — пробовал острие ножа. «Острый, — понял сразу, — бандитский». Чокнувшись с главарем, отпил и стал закусывать. Сказал, делая вид, что завидует:

— Выходит, ты по-настоящему… заслуженный человек. Немцам представился хоть во всей форме? Надо ведь. Это… учтется.

— Хы, — изрыгнул тот, — а кто же меня над этой бражкой поставил? За какие такие заслуги?.. Все, братишка, знают. Все. Только шпане этой, — и мотнул на спящую компанию обезьяньей головой, произнося дальше слова как бы с жалобой в голосе, — ей только напиться да баб помять… а работать они не любят, и… трусоваты они…

Зоммер, слушая его, поглядел в окно и вдруг изобразил на лице испуг. Приподнялся, кладя на парабеллум руку. Растерянно шептал:

— Что это? А? Смотри!

Бандит успел лишь повернуть к окну голову, как Зоммер, выхватив парабеллум, с жуткой силой опустил его ему на темя. Бросился к оружию, а сам шипел:

— Думаете, больше Советской власти нет? Я Советская власть! Вот!.. Я! — И, схватив свой автомат, начал поливать огнем по кровати, по топчану…

Морозов не терял время и, выбрав надежное, глухое место, строил зимний лагерь.

Теперь целыми днями часть отряда рыла землю, рубила лес, тесала. Несколько бойцов заготовляли продукты. На «промыслы» Морозов ходил небольшой группой. Валя с Агафьей и ее дочерью чинили бойцам одежду, стирали белье, готовили пищу.

Как-то перед ужином, забравшись в шалаш, Валя сказала отцу, чтобы тот выдал ей винтовку — с ним вместе хотела быть, а не прачкой и швеей. Спиридон Ильич заворчал на нее, а Чеботарева это натолкнуло на мысль, что надо идти к фронту. «Сил у меня уже хватит, — убеждал он себя. — Перед Лугой фронт — что не дойти? Полсотни верст». Сказал об этом Морозову. Тот помолчал, покрутил ус и ответил, что хозяин — барин.

— Если чувствуешь, что пора, так что же… — задумался он и посмотрел на Валю. — Может, того, и ее прихватишь с собой? А?.. Как, Валюша? Мать… в Луге, поди. И ее повидаешь, да и… не дело тебе с нами по болотам-то… — Он смолк, потому что Валя поглядела на него как на чужого.

— Значит, что же мне, совсем руки сложить и сидеть? — не спросила, а ударила она его словами.

Петр понял, что сейчас начнется неприятный семейный разговор. Он выбрался из шалаша. Когда вернулся, Морозовы вели уже мирную беседу. Валя в конце концов согласилась, видно, с отцом. Посмотрев на Петра, она спросила, поигрывая в руке браунингом:

— Когда пойдем?

— Да хоть сейчас! — обрадовался Петр тому, что она здесь не останется, а, перебравшись через фронт, окажется в безопасности.

Но жили они в лагере Морозова еще четыре дня. Сначала выйти помешало ненастье. А когда погода прояснилась, пришел свой человек и сообщил, что по дороге Ляды — Заянье должен пройти к фронту немецкий обоз. Морозов собрался с отрядом на «промысел». Настояв на своем, пошли и Петр с Валей — им дали по винтовке.

Вышли на операцию после завтрака.

Петр волновался — не за себя, за Валю. Оглядывал незнакомый лес. Заметил: немного прошло времени с тех пор, как отступал он с полком по пыльным дорогам Псковщины, а изменения были большие. Уходило лето. Листья на березах погрубели. В ногах шелестела пересохшая трава. В полях зрела рожь.

— Поволокут хлебушко-то в Германию немцы, — поглядывая на поле, вздыхал Анохин.

Когда подошли к дороге, Петр сказал Вале — тихо, чтобы никто не слышал:

— Не кидайся… Ближе ко мне держись. Чуть что… кричи.

Морозов, оглядывая стеной подступивший к дороге еловый лес, проговорил:

— Вот здесь и ждать станем, — и приказал рассыпаться влево от него цепью.

Залегли. От сырой земли холодило.

Обоз ждали долго. Вместо него показалась колонна автомашин. Груженные ящиками с боеприпасами, машины мягко оседали в рытвинах. Стонали моторы, прокручивая колеса. Расползалась из колеи грязь…

— Одолеем? — спросила Валя у Петра.

Петр промолчал. Напряженно всматривался в машины. Ждал сигнала — выстрела Морозова.

Валя знобко поежилась.

— Не страшно ровно, а трясет, — срывающимся голосом прошептала она Петру и свободной рукой нащупала в кармане браунинг.

— Ты от меня… ни на шаг, — проговорил Петр. — И не поднимайся. Без тебя, что надо, сделаем.

Рядом с шофером в первой машине сидел офицер. Петр холодно смотрел ему в лицо. На мгновение перед глазами возник Закобуня, распластанный по земле, с выбитым золотым зубом… Увиделся эсэсовец, прикручивающий его к ели. С прежними ощущениями, будто это происходило сейчас, почувствовал, как острые комелечки, оставшиеся после тесака гитлеровца от веток на стволе, больно впиваются в спину… И Чеботарева охватило, словно обожгло, мстительное, непрощающее чувство. Глаза его вспыхнули и заискрились так же, как тогда, в шалаше, когда он слушал Валин рассказ о Соне и Зоммере.

Петр, нацелившись в сердце гитлеровского офицера, ждал с нетерпеньем сигнала, чтобы открыть огонь.

Автоматная очередь Морозова раздалась как-то неожиданно. Петр нажал на спуск. Увидал, как офицер валится к дверце кабины… Вскочив, Петр бросился к машинам. С тревожной радостью вслушивался в стрельбу, напоминающую уже настоящий бой.

Растерявшись, гитлеровцы выскакивали из кабин. Некоторые из них лезли под машины и оттуда стреляли, а кто и поднимал руки.

Разгоряченный боем Печатник, видел Петр, в упор сразил сдававшегося гитлеровца. Рядом с ним Фортэ, близоруко всматриваясь в землю, искал слетевшее пенсне. Приняв показавшегося из-за кузова возле второй машины Мужика за немца, он плюнул на поиск и, вскинув винтовку, стал целиться. Вслед за выстрелом Фортэ в него, Кооператора, из-под соседней машины ударил из карабина немец. Мужику задело пулей плечо, а немца, выстрелившего в Фортэ, тут же сразил очередью из автомата комиссар отряда Вылегжанин…

Фортэ выпустил винтовку и схватился за сердце. Склонив голову, он всматривался не то в хлеставшую меж пальцев кровь, не то в колею у ног, где поблескивало растоптанное стеклышко пенсне.

Когда стрельба уже стихала, а выделенная заранее группа бойцов поджигала машины, Петр с Валей кинулись к сидевшему на дороге, свесив голову, Фортэ. Они подняли его, подхватив под руки, и повели. Он начал терять равновесие. Голова его падала на грудь. Валя перестала сдерживать его могучее, тяжелеющее тело. Пришлось Петру, взвалив на спину, нести его. В кустах они положили Фортэ на мшистую землю. Валя разорвала ему рубаху. Из раны, пульсируя, все еще сильно бежала кровь. Глаза Фортэ мутнели, но не закрывались.