Соня провела Еремея Осиповича на кухню. Парень, посматривая в окно, рассказал, что фронт ушел к Луге и там гитлеровцев остановили, что делается в городе, передал приказ:

— Живи пока, как живешь. Пусть все уляжется. Ничего не делай. Присматривайся ко всему. Я с недельку в отлучке буду.

Заговорил о Зоммере.

Из его слов получалось, что Зоммеру верить во всем нельзя. Если он настоящий советский человек, то сам должен понимать, что его место в армии, а если он хитрит, тогда для него же хуже. Значит, он просто изменник, предатель.

— Ну а если он не изменник, не предатель? — Соня строго посмотрела ему в глаза. — Он же еще больной! Ему сейчас и до фронта-то не дойти — сил не хватит, да и…

— Если не изменник? — По улице шел немецкий патруль, и Еремей Осипович, пожалев, что занавеска не задернута, потянул Соню за локоть в глубь кухни. — Если не изменник, тогда иное дело. Тогда ему все равно надо что-то придумывать — сейчас каждый честный человек борется. — И наморщив лоб: — Он принимал присягу. Если не может пока идти, пусть здесь пользу приносит своей Родине. На этот счет, кстати, есть указание партийного центра: нам нужны знающие немецкий язык люди позарез…

— Не понимаю, — вставила Соня. — Ты же предупреждал, что раскрываться перед ним, хоть я ему и верю, нельзя?

— И сейчас повторю: нельзя. Пока человека не проверили в деле, нельзя… Но ему можно намекнуть: пусть идет на службу к немцам, а там, мол, видно будет. Кто-то, мол, остался же в городе и борется — только связь придется установить с этими людьми… — И объяснил: — На заседании партийного центра решили, что наши люди должны быть и в учреждениях у немцев. Гитлеровской администрации сейчас переводчики нужны будут. Полицию формируют… Без чиновников им тоже не обойтись. Вот и пусть идет туда. Поработает — присмотримся, на что годен. Появится у нас уверенность в нем, тогда и приобщим к подполью. Сейчас все представления о людях меняются: война всех обнажает.

Соня молчала. Сама она согласилась работать в тылу у немцев легко. Вопрос о том, что ей, как и другим на ее месте, может угрожать гибель, Соню не беспокоил. «Надо так надо. Кто-то должен бороться и, если понадобится, умереть», — решила она тогда. Но сейчас, когда встал вопрос о жизни Федора, ей сделалось тяжело. Что-то запротестовало в ней. «А вдруг гитлеровцы скажут: «А, красный командир?!» — и убьют его», — метнулась мысль.

— Но он, наверное, уйдет все-таки через день-два к фронту? Полегчает и уйдет, — сказала наконец Соня, веря, что в армии ему будет надежней. — К своим уйдет.

В дверях показался Зоммер. Уловивший, видно, ее последние слова, он нехорошо улыбался. Сказал, обращаясь к парню:

— Мою судьбу решаете? Вы о себе подумайте! — И к Соне: — А ты не бойся, не задержусь. Вечером действительно уйду… ночью, может. Как-то надо пробираться к своим.

— Ты не кипятись, — ответил ему вместо Сони Еремей Осипович. — Куда ты пойдешь один? Фашисты кругом. Схватят — прикончат на месте, а то вон в лагерь… говорят, в Крестах он уже есть. — И замолчал, о чем-то задумавшись.

Зоммер обиженно посмотрел на парня и ушел в комнату.

Соня и Еремей Осипович снова зашептались.

Выслушав Еремея Осиповича, Соня проговорила:

— Но как же он здесь бороться будет? Как он к фашистам устроится? Если бы еще был гражданский, с паспортом, а то у него же красноармейская книжка… Схватят и…

— Вот и пусть хватают… — улыбнулся, чуть сощурив глаза, Еремей Осипович и сказал: — То, что у него книжка, может, и лучше. Ему надо самому к ним прийти. Пусть объяснит: так, мол, и так, немец, мол, всю жизнь ненавидел большевиков, сознательно остался, хочу служить Гитлеру и своей великой арийской расе… Понятно? А попадет туда, первое время надо притихнуть — в доверие по-настоящему войти. А чтобы к ним попасть и в доверие войти — тут надо идти на все, и на вранье… На Зоммера они клюнут: им люди позарез нужны, а кому верить в первую очередь, как не собрату по крови. — И помолчав: — Ну… в общем-то, дело его. Только пойми, Соня, борьба — это всегда риск, всегда как на острие бритвы.

Еремей Осипович встал, пристально поглядел Соне в глаза, будто испытывал ее на стойкость. Не сказав ничего больше, подал руку и ушел.

Соня мучительно решала, что посоветовать Федору. Знала: что ему скажет, так он и поступит, — а это значило решить его судьбу. И Соня выбрала… Войдя в комнату, села рядом с ним на кушетку — мать уже починила ее. Прижалась к нему. Будто размышляя, говорила, что уходить к фронту, наверное, не надо — это действительно рискованно сейчас, — что лучше прикинуться у гитлеровцев своим и, поступив к ним на работу, служить у них нашим.

— Ведь кто-то же остался в городе и борется?!

Зоммер впился глазами в ее бегающие зрачки. Выдавил:

— Непонятно и обидно: если вы и есть те борющиеся, то нечего… Ты же меня знаешь!

Зоммера душила обида. Казалось, что находится он в каком-то ложном положении: ему и хотят доверить что-то серьезное, и боятся это сделать. А почему? И в памяти вдруг всплыла встреча в последний день на УРе с Чеботаревым. Привалившись к стенке окопа, Петр поглядывал по сторонам и шептал: «Не хотел говорить, да надо тебе знать об этом: Сутин на тебя Вавилкину ябедничает, в неблагонадежности обвиняет. Сам у Вавилкина бумажку видел, Сутиным написана». Рассказал о встрече со старшим оперуполномоченным — видно, хотел успокоить Федора, потому что тот стоял от обиды чуть не плача.

Лицо Зоммера сделалось суровым. Отстранившись от Сони, он думал о том, как его встретят в полку теперь, когда он явится из-за линии фронта. Что станет говорить о нем Сутин? Как поведет себя Вавилкин? Поверят ли там ему  с е й ч а с? И если не поверят, то что его будет ожидать?

Лоб Зоммера покрылся испариной. Он неторопливо провел по нему ладонями, посмотрел на плотно сжатые Сонины губы и подумал: «Какого черта мне рваться к фронту, лезть на глаза этим сутиным? Бороться с гитлеровцами можно и здесь».

Соня сидела все так же неподвижно. Зоммер понял, что ей не легче, чем ему. Старался угадать ее мысли. Вспомнил, что́ сказала ему она о Еремее Осиповиче в первый раз, когда потребовала ничего у нее об этом человеке больше не спрашивать. И Зоммера вдруг осенило: «Конечно, они и есть эти — борющиеся!» И решение пришло само собой.

— Вот что, — проговорил он твердо. — Я остаюсь здесь. Пусть будет что будет: пойду в эту самую комендатуру, а там… Если все хорошо получится и примут меня, не растерзают сразу же… я тогда покажу гитлеровцам! Самое сердце рвать им стану. — Он на минуту смолк. Налившиеся гневом глаза его, казалось, уже видели, как происходит это сведение счетов с гитлеровцами. — У меня выбор небольшой, — посмотрев на Соню, Зоммер невесело усмехнулся, — по русской сказке: налево пойдешь — в пасть попадешь, направо пойдешь — на беду набредешь, прямо пойдешь — там тоже горе ждет. Вот какой у меня выбор. Счастье мое в одном: где бы ни оказался, везде оставаться солдатом своего Отечества. Дело не в том, конечно, где драться с фашистами, важно — драться, и результативно. А раз так… может, ты и права: незачем тащиться куда-то за тридевять земель, чтобы бить эту погань.

Похлебкин лежит на санитарных носилках на дне окопа.

Приближается ночь. Последние лучи багровеющего солнца еще цепляются за макушку чудом уцелевшей неподалеку одинокой сосны, ствол которой сильно иссечен осколками. Комбату жарко, и он то и дело шепчет, еле размыкая синеющие губы:

— Воды… Горит… Воды…

Над ним склонились Стародубов и Буров. Похлебкину не нужно воды: он умирает — пуля пробила ему шею под ухом.

Уставившись на комбата черными утомленными глазами, Буров удивляется, что Похлебкин совсем маленький, оказывается, и думает, вспоминая.

…Два дня, дерзко преградив немцам путь к реке Луге, отбивался полк от озверевших гитлеровцев, которым во что бы то ни стало надо было прорвать его оборону и двинуться вперед, к Ленинграду.