Голоса смолкли, а на сердце Зоммера стало еще неспокойнее. Что сделают солдаты через минуту, две, через час? А вдруг поднимутся и пойдут сюда, к Соне… Засунув руку в карман, он потрогал ручку ножа, ощупал на остроту лезвие и так, не вынимая руки из кармана, лег рядом с Соней на разостланные по полу вместо постели тряпицы.

Однако ночь прошла спокойно.

Утром немцы напились, кричали песни, изображали танцы… Когда Соня спросила Зоммера, о чем они поют, тот поморщился и ответил, что поют они пошлятину. После завтрака, не одеваясь, гитлеровцы высыпали на крыльцо.

Мать собирала на стол. Соня выскочила из кухни в чулан за хлебом. Через минуту-другую в сенях загремело, падая, ведро. Послышался отчаянный Сонин крик. Зоммер выскочил в коридор. Не вынимая из кармана руки с ножом, двинулся в сени. Видел, как немец-верзила, обхватив, будто мешок, волок из чулана ефрейтора. Зоммер остановился. Потемневшими глазами смотрел на барахтающегося в руках верзилы гитлеровца. Из чулана выскочила Соня. Вытирая слезы, потянула Зоммера в кухню. Верзила говорил ефрейтору, стараясь его успокоить:

— Фюрер послал нас сюда не за тем, чтобы мы проявляли инстинкты низших рас. Ты цивилизованный человек…

Доругивались они в комнате. Зоммер, все время ждавший, что ефрейтор так этого не оставит, прислушивался и наконец понял, что солдаты того уговорили.

Немцы, немного протрезвев, ушли. Вернулись к обеду с узлами. «Видно, кого-то ограбили», — догадалась Соня, а Зоммер, прислушавшись к их болтовне, пояснил: «Залезли в магазин и все сожалеют, что вечером не пошли по городу, так как везде уже до них успели побывать солдаты и им достались крохи».

Соня стала остерегаться ефрейтора. Она почти не отходила от Зоммера, который все сидел на кухне, угрюмый и неразговорчивый. Перед вечером ефрейтор, войдя в кухню, все-таки ущипнул Соню за грудь. Соня от боли вскрикнула. Мать, неотступно следившая за дочерью, нахохлилась. Загородив ефрейтору дорогу, стала стыдить. Соня тихо тянула ее за рукав кофты — не ввязывайся, мол. Немец, не понимая слов, но догадываясь, о чем она говорит, нагло смотрел ей в глаза, дерзко улыбался, а когда она смолкла, показал, пригрозив, кукиш. Остальные немцы — они толпились в дверях кухни — засмеялись над ефрейтором. Это приободрило и Сонину мать. Засмеявшись тоже, она так стукнула по его кулаку с кукишем, что он отдернул руку, выругался. Гитлеровец уже готов был ее ударить, но тут в дом вошел офицер, и солдаты побежали в свою комнату.

Перед тем как ложиться спать, ефрейтор снова вышел в кухню. Вылив через окно кипяток из чайника, он приказал жестами Соне снова набрать воды и вскипятить, а когда это стала делать ее мать, отстранил ту и сунул чайник дочери. Соня вскипятила. Зоммер отнес его ефрейтору. Ефрейтор тут же вернулся в кухню вместе с чайником, демонстративно вылил кипяток опять за окно, приказал вскипятить снова, а потом еще раз вылил. Вылил и, злобно засмеявшись, ушел к своим.

Утром немцев подняли чуть свет. Спешно перетаскав из комнаты узлы, ранцы, винтовки, они забрались в кабины машин и поехали. Ефрейтор, выглянув из кабины, осклабился и крикнул стоявшим у окна в кухне Зоммеру и Соне:

— Ауфвидерзеен![6]

— Глюклихе рейзе[7], — ответил ему Зоммер и вдогонку послал: — Сволочь!

— Что ты ему сказал? — спросила Соня.

— Что? Ты же слышала. Попрощался…

— Я тебя прошу, так не надо. Хорошо, что он не вернулся.

Но в душе Соня одобрила Зоммера. Она и любила-то его за эту решительность.

— Я, Соня, не знаю, как их вынес. Какие это, к черту, немцы! Это просто гады… Мне надо уходить… К своим уходить, — тяжело вздохнул Зоммер, — немедленно уходить, иначе я решусь… — И он заговорил о другом: — Вчера слушаю их, а они радуются: говорят между собой, что на днях падет Ленинград и в нем-то уж они поживут… Мыслимо ли? Во мне все бунтует. Не вы бы, передушил бы всех… Вслушиваюсь в их разговор, а сам вижу, как где-то истекает кровью в боях родной полк, рота… Да, может, наших уж и в живых нет, по их телам, может, фашисты прошли от Пскова вперед… Слушаю, умом соглашаюсь, что гитлеровцы могут и Ленинград взять, если так пойдут, а сердце протестует. Хочется… — И Зоммер достал из кармана нож.

Соня испуганно посмотрела на нож. Проговорила:

— Успокойся. Уйти ты еще не можешь. Надо немного переждать. Ты же еще слаб. Тебе не дойти до фронта, да и неизвестно пока, где он. Как ты пойдешь, если тут то и дело за голову хватаешься… Давай лучше подумаем…

Соня не договорила — выскочившая из комнаты в коридор мать не своим голосом позвала ее. Соня, вздрогнув, бросилась на материн вопль, Зоммер — следом.

Мать держала в руках грязную тряпку, и Соня сразу все поняла.

— Что же это за люди за такие?! — не то возмущалась, не то жаловалась мать. — Все платья твои из шкафа до единого взяли, пальто, из сундука все повытаскали, а потом… посмотри, — и, заведя их в комнату, толкнула дочь к раскрытому сундуку.

На дне сундука… Соня старалась не глядеть на то, что ей показала мать в сундуке, а думала: в чем она теперь будет ходить, ведь осталось одно платье — старое, ситцевое, которое было на ней.

Зоммер, брезгливо отшатнувшись от сундука, сказал:

— Может, они и дома по этому новому порядку ходят прямо там, где приспичит… Какие это немцы? Это хулиганье, циники, мародеры!

Сонина мать, понюхав в кадушке, где рос фикус, сморщилась. Подняла ее и вытолкнула через окно в палисадник.

— Хулиганы и есть, — вздохнула она, приходя уже в себя.

Зоммер негодовал. В нем все кричало, стонало. Готовый сгореть от стыда, он горько думал: «И почему моя мать оказалась немкой?! Почему не родился я от русской женщины или там татарки, узбечки, белоруски?! Позорно быть немцем, если все они там, в Германии, такие, как эти!..» Но вдруг он начал переубеждать себя: «А почему я должен стыдиться своей нации? Моя мать немка, но она настоящая немка. Она учительница. Она учит детей добру, любви к своей, Советской Родине. И отец у меня хороший… Нет, народ не бывает целиком порочен. Порочны бывают те, кто управляет им, толкает его на низменные поступки…» Но Зоммер не смог переубедить себя. Стыд не проходил.

Соня, захлопнув крышку сундука, отошла к кушетке. Хотела сесть на нее и увидела, что кушетка вместе с чехлом прорезана, через все сиденье. Онемев, глядела она куда-то перед собой и слушала, как сокрушается мать:

— Ну платья взяли, ну пальто, тряпки из сундука, а к чему им мои штаны из байки? Да я их и носила-то, когда зима лютовала больно.

Зоммеру вдруг стало радостно, что ни Соня, ни ее мать не знают немецкий язык и поэтому не представляют, о чем тут говорили гитлеровцы, и, чтобы как-то ободрить их, сказал:

— Да, хорошую опору себе подобрал Гитлер! С ней он быстро голову сломит.

Днем к Соне зашел Еремей Осипович.

— А-а, сержант? — входя в комнату и увидав хмурого, немного растерявшегося Зоммера, сказал он и протянул ему руку. — Что, не ушел еще к фронту? Или того… и хочется и колется, как говорится?

Зоммер обиженно процедил, что, пока цел, надо действительно уходить. Жал парню руку. Кисть Еремея Осиповича состояла, показалось ему, из сухих, ломких косточек, и он старался сильно ее не жать… Сонина мать на чем свет стоит ругала непрошеных гостей. Еремей Осипович слушал ее серьезно. Выслушав, проговорил:

— Бесчинствуют, что тут говорить. Поживем, увидим, что будет дальше. Плакаты понаклеили везде. Объявления. Регистрируют население… Бургомистрат организуют — орган их власти. Призывают идти в него работать…

Зоммер только сейчас по-настоящему разглядел Еремея Осиповича. Парню было лет двадцать восемь — тридцать. Он был страшно худ. Кожа на его костлявом лице отдавала синевой. Большие светлые глаза сидели глубоко и оттенялись почти белыми ресницами, а шишковатый лоб венчали льняные, зачесанные назад длинные волосы. «Не то тут, да и не пара он Соне, — все еще в чем-то сомневаясь, заключил про себя Зоммер. — Другое их связывает. Другое!» И у него защемило сердце, потому что неожиданно для себя он стал догадываться: они от него скрывают что-то значительное. Подумал: «Зачем же так? Я же свой!»