— За что? — обиженно переспросил Чеботарев и нашелся: — А пусть Сутин сам… скажет!.. Я… расписку дал молчать. Пусть!

Все посмотрели на Сутина, который, опустив голову, шмыгал носом. Холмогоров приказал ему идти к прудику и вымыть лицо. Буров говорил Варфоломееву, чтобы тот присмотрел за Чеботаревым и внушил ему, как надо вести себя в армии. Курочкин, отвернувшись, грыз сухую былинку.

Гнетущее состояние длилось минуты три. Потом Холмогоров отдал распоряжение всем идти на свои места, а Варфоломееву — разобраться, виновных наказать и доложить об этом лично.

— Немец на носу, — сухо бросил он напоследок, кивнув в сторону Изборска, откуда по шоссе шли, отступая, части, — а вы тут… — И пошел усталой походкой обратно к своему КП, а пройдя немного, остановился, повернулся и крикнул Бурову: — Ты разберись во всем!.. Уладь как надо.

У КП Холмогоров опять стал наблюдать за дорогой, над которой висела пыль, скрывая двигающиеся двуколки, кухни, усталых бойцов… Он сел на камень и задумался. Решил, что от этих частей для обороны укрепрайона толку будет мало. Вдруг услышал далекие раскаты орудийной стрельбы. Не поверил. Прислушался. Глухо гудело где-то за Изборском. Ухала артиллерия. Гудел приближающийся фронт, гудел, передавая через застывший, хрустально чистый воздух свой устрашающий говор.

Приказав сообщить на КП батальона, что слышится далекая артиллерийская перестрелка, Холмогоров не полез в землянку, остался на воздухе. «Все-таки это, наверно, отходят тылы. Не может быть, чтобы перед немцами не было войск», — подумал он, поглядывая на шоссе, за которым низко висело над горизонтом солнце.

Холмогоров поднялся. Решил сходить к шоссе. Узнать. У деревушки, проходя мимо сарая, в котором спала часть бойцов из первого взвода, он услышал пение. Пел Слинкин. Кто-то несмело подтягивал ему и только мешал. Высокий звенящий голос запевалы роты выговаривал, налегая на тоскливые ноты:

Холмогоров остановился. Слушал, как боец пел. «Да, жизнь…» — подумал он, вздохнув. Грусть песни сразу же завладела им. Он почти зримо ощутил, как голос Слинкина бился, пульсировал, будто просил кого-то помочь. И Холмогоров вдруг понял, что Слинкину не хватает Зоммера, с которым они всегда пели. А голос у сержанта был густой, с переливами. Его баритон вплетался в голос Слинкина как-то незаметно, исподволь.

Песня вдруг смолкла, и наступила тишина, в которой послышался цокот копыт да натужное гудение моторов — оттуда, с шоссе. Холмогоров еще ждал: «Запоют, поди». Но Слинкин больше не пел. А Холмогоров все стоял и ждал. Растревоженный, вспомнил вдруг о жене, а потом о вчерашнем вечере, когда Слинкин с Зоммером пели его любимую:

И припев:

…Вернулся на КП Холмогоров уже ночью.

Буров лежал на нарах и читал газету при свете коптящей семилинейной лампы без стекла. Когда Холмогоров молчком разделся и лег на застланные плащ-палатками нары рядом с Буровым, тот сказал, оторвавшись от газеты:

— Вот жили… Социализм построили. Коммунизм начали строить… Помешали, стервы…

— Что построили, тебе видней, — проговорил уставшим голосом Холмогоров, — а вот что сейчас будет, надо гадать.

Глаза Бурова нехорошо блеснули. Потом он потянулся и, задумавшись, уставился в бетонный потолок. Негромко сказал:

— Заныл. Не ожидал я от тебя… Сейчас нам надо быть собраннее, тверже. Надо верить, что все это… временные успехи гитлеровцев и что мы… обязательно победим. Смотри! — Он сел и убежденно заговорил, отсчитывая по пальцам: — У нас морально-политическое единство — раз, партия ленинцев — два, у нас передовой по сравнению с Германией и ее сателлитами общественно-политический строй — это три. — Он победно поглядел на Холмогорова и снова лег. Посмеивался: — Да мы грудью раздавим их — нас чуть не двести миллионов… — И вдруг, подавив смешок в голосе, серьезно: — Раздавим и станем строить коммунизм дальше. Ну, может, не мы, но те, кто выживет в этой жестокой схватке с фашизмом, — они будут строить. И построят… А они не успеют, так их дети доведут начатое нами дело.

— Говори, говори, — усмехнулся Холмогоров, у которого слипались глаза.

— Что говори? А я не говорю? — не понял Буров. — Говорю, что коммунизм мы все равно построим…

Глаза у Холмогорова совсем закрылись. Он уснул. Во сне командир роты увидел, что слушает Бурова. Буров вдруг переместился на трибуну, которая стояла в клубе полка в Пскове, а сам Холмогоров оказался в первых рядах битком набитого зала и слушал. Буров, выбрасывая вперед руку, говорил, то приглушая голос, то давая ему волю: «Построим, товарищи, построим! Нам, нашему поколению, возможно, и не придется его уже видеть, но дети наши будут жить в коммунизме. И наша мечта, за которую мы так дорого заплатили, так много отдали и которая для нас есть идеал самого прекрасного, которое только можно и вообразить, им, детям нашим, к сожалению, будет казаться как нечто обычное.

Мечта у наших детей будет, вероятно, еще красивее. И поведет она их в будущее дальше, вслед за нашей мечтой. И пойдут они…»

Холмогоров поглядел на сидевшего рядом пропагандиста полка Стародубова и усмехнулся: «Красиво у тебя получается, политрук, — думал он, снова посматривая на Бурова, — а вот жена от тебя ушла, изменила тебе… Помнишь, рассказывал мне, что не умела она находить и ценить красоту в человеке — только и видела все себя…»

Холмогорова разбудил зуммер телефона. Он сразу сел, посмотрел на телефониста, который, схватив трубку, слушал и одновременно водил по отекшей руке локтем другой… Буров спал на спине, рядом. По его лицу блуждала счастливая, детская улыбка.

Холмогоров осторожно соскользнул с нар, босиком прошел к телефонисту по дощатому полу и сел на скамейку у стола. Телефонист, опустив на рычаги трубку, доложил, что из штаба батальона сообщили: боевое охранение завязало бой с противником.

Холмогоров вышел из блиндажа.

Солнце уже поднялось над плешиной земли. От болота тянуло легким туманом. Холмогоров посмотрел на плавающие в тумане кусты и редкие деревья за болотом, на деревушку, через которую уходило шоссе туда, где кипел сейчас бой, и съежился в ознобе.

Даль говорила треском ружейно-пулеметной стрельбы. Чтобы успокоиться, Холмогоров начал делать физзарядку.

Вышел Буров и глядел, как он энергично махал короткими руками, рассекая свежий, остывший за ночь воздух.

Неожиданно где-то совсем близко, на шоссе, раздались оглушительные длинные очереди. Холмогоров перестал махать руками. Тут же увидел невысоко над землей пару несущихся немецких истребителей. Обстреляв деревушку, они пролетели дальше, в глубь обороны, почти над головами. И Холмогоров, и Буров, инстинктивно присев от рева моторов, тревожно смотрели им вслед.

— Вот ведь как получается: ровно уж и под бомбежкой были, — заговорил наконец Буров, — пули над головой свистели, а перед такой оказией ноги в коленках затряслись. А у тебя? — И глянул на Холмогорова, который почему-то снимал майку. Буров тихо засмеялся, поняв, что с командиром роты произошло нечто аналогичное. — Ничего, — добавил он. — Что мы, не люди? Обстреляемся вот, тогда он пусть нас заставит трястись! Правда ведь?

— Штука серьезная, — все еще глядя в сторону, где скрылись самолеты, проговорил Холмогоров. — Тут, брат, призадумаешься. Наших-то в воздухе не видно. Если бы были они, так летали бы через нас ведь и мы бы их видели.