— Спросил бы, — ответил Сутин. Он достал второй ломоть хлеба, повертел его в руке и положил обратно, проговорил: — Везем, везем к границе всего, а все отступаем… Когда же кончим отступать?.. Может, враги народа подстраивают отступление? Не всех, поди, выловили?

Когда проехали разбросанные по пригорку избы, Сутин вдруг подумал, что на шоссе их могут обстрелять немецкие самолеты, и сказал:

— Давай по проселкам ехать. Страсть люблю по ним.

— Давай, — ответил ездовой. — Я тоже люблю.

— Да не торопись, а то рано приедем и что-нибудь делать заставят.

Заметив впереди переезд и уходящую в лес дорогу, ездовой свернул туда. Опять быстро вертелись колеса, мелькали по сторонам деревья, бежали навстречу распластанные на дороге тени. Ездовой неприятным, хриплым голосом, не выдерживая мотив, затянул: «Наш паровоз вперед летит…» Морщась, Сутин развалился на шинели, положил на ухо, чтобы не слышать ездового, руку и уснул. Когда его ударила по пухлой, жирной щеке нависшая над дорогой ветка, он открыл глаза.

Ездовой уже не пел.

Сутин провел ладонью по остриженной голове, и его охватили грустные мысли. Он так и лежал, пока проселок не выбежал на шоссе и покуда недалеко от Вешкина на обочине не увидел полуторку со спущенным задним колесом. На траве по-над канавой сидели усталые женщины, большей частью с детьми. Сутин, которому не давала покоя мысль о том, как в действительности идут дела на фронте, попросил ездового остановить лошадей.

— За дровами же мне еще… — опять уперся ездовой.

— За дровами, за дровами… — проворчал Сутин. — Что они дались тебе! На минутку ведь, — и, перехватив вожжи, потянул на себя.

Лошади стали.

Сутин спрыгнул с брички и побежал через дорогу.

— Здравия желаем, товарищ ефрейтор, — козырнув, шутливо проговорил он над возившимся на корточках возле колеса шофером.

Ефрейтор поднял голову. Обиженно ответил:

— Под своими пока еще ходим… Можно и попроще… скажем, руку подать.

— Откуда? Из Латвии? — присев рядом, заговорил Сутин. — Как оно там, воюют наши… или как?

— Читай газеты. Как написано, так и есть, — неопределенно ответил шофер и снова принялся за свое дело.

— Так она тебе и напишет, как они идут. Жди…

Видя, что к разговору шофер не расположен, Сутин встал, направился к женщинам, которые равнодушно поглядывали на него.

— Добрый день! — сказал он молодцевато.

— Добрый день, добрый день, — недружно ответили женщины и остановили на нем глаза, говорившие о том, что пришлось им многое перестрадать и что в страхе они и за свое будущее.

Голодные, изнуренные за дорогу дети смирно сидели возле своих матерей и, видно, ждали, что дядя скажет им что-то ласковое, доброе.

А «дядя» не собирался понять ни их взглядов, ни взглядов женщин, которые не все приходились этим детишкам мамами, так как у одних матери погибли в дороге от немецких бомб и пуль, а у других остались на границе и оказывали первую помощь истекающим кровью бойцам и командирам, а то и, вооружившись винтовкой, вместе с мужьями били наседавших саранчовой тучей гитлеровцев…

— Откуда будете-то? — счел уместным задать вопрос Сутин и, сунув руку в карман, наткнулся пальцами на ломоть.

Ближняя к нему женщина, ей было лет двадцать пять, не больше, ответила с сильным акцентом — должно быть, латышка:

— Из Шауляя. Жены командиров мы… Выехали на четырех машинах, а остались… одни. Тех — сожгли, расстреляли фашистские самолеты. — И глаза ее затуманились: — Дочку, поганые, убили.

— Да-а, — неопределенно протянул Сутин. — Ну а как наши, стоят? — И, глядя на детей, ощупал хлеб.

Женщины молчали. Латышка подняла на него глаза, враз высохшие. Сидевшая рядом с ней курносая женщина лет тридцати ответила на вопрос Сутина:

— Стоят…

Разговор не ладился. Но Сутин догадался, что дела на границе идут не ахти как. Видно, в газетах пишут правду, что немецкие самолеты гоняются по дорогам за каждой живой душой… У немцев много танков… Сутину стало не по себе. «А вдруг комбат забудет перевести меня? Хоть бы взял быстрее, а то, того и гляди, на запад полк отправят». По его телу пробежала мелкая, колющая дрожь. Не простившись с женщинами, он кинулся к бричке. Мелькнуло о детях: «Одним ломтем всю эту ораву разве накормишь! Уж лучше съем сам».

— Что хоть они говорят? — трогая лошадей, спросил ездовой. — Как там наши-то?

— Дерутся. Что им остается делать, если немец наседает. Не бросишь же винтовку!

— Ясно, не бросишь. Зачем ее бросать-то? Она — чтоб воевать.

«Дурак ты, — подумал Сутин, посмотрев ему в спину с необычной яростью, — вот ухлопают, тогда… Вояка еще мне!» Когда бричка уже сворачивала с шоссе к вешкинскому кладбищу, он нащупал в кармане оставшийся от завтрака ломоть хлеба, вынул его и торопливо начал жевать, запихнув почти весь в рот, но вкуса не ощущал.

Было часов шесть утра. «Эмка» старшего оперуполномоченного стояла возле крыльца школы. Сам он, уйдя в комнату Холмогорова, сидел, откинувшись на спинку стула. Перед ним, потирая руки, нервно ходил Буров. Подполковник ждал ответа на свой вопрос. Разговор шел о Зоммере. Наконец Буров остановился напротив подполковника, поглядел ему в лицо холодно, сухо.

— Наблюдать за Зоммером, как вы просите, я буду. Между прочим, в мои обязанности и без этого входит присматриваться к моральному состоянию личного состава, как я понимаю. — И, вспомнив, что на днях Зоммер советовался с ним относительно вступления в партию, добавил: — А вам известно, что он хочет вступать в партию? Со мной уже говорил.

— Политрук! У вас есть политическое чутье? — воскликнул вдруг подполковник. — О какой партии может идти речь?! — Помолчав, он уже более мягким тоном сказал: — Я думаю, вы все понимаете, политрук. — И, заглянув в свой блокнот, попросил: — Пригласите ко мне младшего сержанта Чеботарева.

Буров ушел.

Подполковник задумался. Сел. Открыв блокнот, вчитывался в выписки из записной книжки младшего оперуполномоченного Вавилкина. Морщил лоб. Старался понять, что же представляет собой Зоммер, и не мог, потому что выписки противоречили тому, что говорили о Зоммере и бойцы роты, с которыми он уже успел поговорить, и политрук Буров. У подполковника нервно задергалось веко. Он опять вернулся к выпискам. Вспомнил, как, направляясь в роты, заглянул в штаб к майору Похлебкину и беседовал там с младшим оперуполномоченным Вавилкиным. Сержант азартно листал свою записную книжку и запальчиво комментировал фразы, относящиеся к Зоммеру: «А это?! Это вот?! Или вот это?! Что это, не доказательство?.. Да он: весь там, у гитлеровцев! Как подойдут, так и перебежит. Поверьте моему слову, перебежит. Нюхом чую…» Подполковник грубо оборвал его: «В книжке у тебя… сплошь домыслы, а фактов… нет! Очернительством это называется. — И добавил миролюбивее: — Разберитесь сначала хорошенько, а потом уж и настаивайте на отправке его в глубокий тыл. Человека легко оттолкнуть от тех, в кого он верит, за кого жизнь готов отдать… Человека изучить — это вам не затвор разобрать. Советую почаще вспоминать Дзержинского. Вам доверили людей, не что-нибудь…»

Буров открыл дверь и вошел.

Пропустив мимо себя Чеботарева, он попросил разрешения уйти и вышел.

Подполковник пригласил Чеботарева сесть. Тот сел. Вежливость подполковника ему не нравилась. «Ровно ничего не сделал я… Зачем бы? — И, вспомнив о самовольном уходе из казармы в город в вечер Зоммеровых смотрин, покраснел: — За самоволку?.. Уже дошло?»

— Как служится? — мягко заговорил подполковник и вдруг заметил растерянность в глазах Чеботарева. — Вы чем подавлены? — спросил он участливо. — Вы знаете, кто я?

— Так точно, товарищ подполковник. Вас все знают, — выдавил Чеботарев.

— Ну вот, нашли общий язык, — улыбнулся подполковник, а в глазах его вспыхнула обида. — Я буду с вами говорить откровенно и прямо.

Он сделал паузу. Чеботарев, ожидая вопроса, не спускал с подполковника глаз и все придумывал, как лучше объяснить, почему ушел в самоволку. А подполковник выжидал чего-то, будто испытывал Петра на стойкость. Наконец обида в его глазах погасла, и он официально сказал: