— В расход его, гада, надо пускать, а мы… церемонимся. Гитлеровцы нашего брата — ни детей, ни стариков, не говоря уже о нас, военных, — не жалеют. За бабами, за детьми на самолетах гоняются… Что газеты-то пишут?!

— Хватит! Надо быть человеколюбивей. Его оболванили, а он, может, такой же крестьянин, как ты, — оборвал его Холмогоров и поднялся со стула: — Спроси, Зоммер, еще раз у него, будет он говорить или нет?

Зоммер, переговорив с пленным, ответил:

— Отказывается, товарищ старший лейтенант. Говорит: «Я на вас плевал, мы всех вас повесим, большевиков». — И добавил, заметив, как в чуть приоткрывшуюся дверь уставилось чье-то ухо: — Он оскорбляет меня, всех нас оскорбляет. Говорит: «Большевики своих солдат в баранов превратили — подряд стригут, а сами волосы носят. Мы, — говорит, — длинноволосых всех поперестреляем». — Зоммер заметил, как ухо за чуть открытой дверью отшатнулось, и было смолк, но, тяжело вздохнув, проговорил еще: — Он меня иудой называет. Все мы у него зараза… Вот они, фашисты, зараза и есть! Как дома себя ведет.

Холмогоров невесело усмехнулся — разглядывал карту, которую отобрали колхозники у пленного.

Открылась дверь. Командир второго взвода младший лейтенант Акопян, входя в комнату, сурово выговаривал вытянувшемуся возле косяка Сутину:

— Ухо у тебя, как у лисицы хвост, везде суется. Ты и немцев подслушиваешь?

Сутин молчал. Акопян презрительно оглядел его, осуждающе покачал большой головой и захлопнул дверь.

Холмогоров оторвал от карты глаза. Посмотрев на Акопяна, задумчиво сказал Зоммеру:

— Переведите ему, старший сержант, что это за крестики наставил он на речке? Броды указывал? — И ко всем в комнате: — Видите, как получается у гитлеровцев: еще неизвестно, как все у них обернется завтра, а они уже дороги прощупывают на Ленинград!

Зоммер перевел вопрос пленному. Немец, выслушав его, дал понять, что отвечать не станет, и отвернулся к окну.

Молчание длилось минут пять. Наконец Холмогорову это надоело. Обращаясь к Шестунину, он сказал:

— Свяжите ему руки, да покрепче, и на бричку. В батальоне, может, разговорится.

Беседа уже закончилась, и возле крыльца толпились красноармейцы.

Пленного вывели к бричке. Шестунин крепкой льняной бечевой начал стягивать ему руки. Сутин еще раз проверил свой автомат. Он побаивался, как бы немец не удрал в дороге, и в то же время радовался, что попадет в штаб батальона.

Холмогоров говорил подошедшему Бурову:

— Плохие мы следователи…

Сутин привязал концом бечевки немца к бричке.

— Почту спроси! — крикнул ему Шестунин. Он вспомнил о своей семье, которую две недели назад, до войны, отпустил погостить в Уфу к родственникам.

Комбат Похлебкин был у себя, когда вечером Сутин с немцем подъехал к дому, где размещался штаб.

Ездовой остановился у привязи. Сутин соскочил с брички и отвязал пленного. Отвязал и столкнул с задка.

Пленного ввели в большую комнату штаба, а потом к Похлебкину.

Немец у Похлебкина был долго.

По распоряжению дежурного по штабу пришли два бойца — конвоиры и увели его в полуподвал здания. Сутин не уходил — надеялся, что его вызовет к себе Похлебкин. Через полуоткрытую дверь слышался голос комбата, говорившего по телефону со штабом полка. Кончив говорить, Похлебкин вышел из комнаты. Подойдя к Сутину, сказал, похлопав его по плечу:

— Воюете, значит?.. Так-так, — и вернулся с ним в свой кабинет.

Сутина Похлебкин на этот раз принял сухо. Узнав о самоволке Чеботарева (Сутин поклялся, что сам видел, как тот возвращался) и о том, что он, Петр, назвал его, комбата, солдафоном (Сутин тут приврал для эффекта), майор в сердцах, еле сдерживаясь, бросил:

— Распустились! Безобразие! Бардак… — и с еле скрытым презрением посмотрел на Сутина.

«Вот момент попросить о переводе меня сюда, в штаб, — уловив в голосе комбата одобрение своему поступку, рассудил Сутин. — Все дальше буду от передовой, когда на фронте окажемся». И он проговорил:

— Бардак, и я говорю, товарищ майор. Вот потому у меня просьба: переведите меня к вам… хоть в хозвзвод пока, а можно и в штаб.

Похлебкин выслушал. Встал из-за стола, обогнул его, прошел к поставленным у стены стульям, вернулся и остановился против Сутина. Смутившись, — очевидно, Сутин в этой роли был ему противен, — он тихо сказал:

— За нарушителями дисциплины присматривать надо. Я вами займусь!

«Я вами займусь» означало — ротой. Но Сутин понял эту фразу по-своему: «Переведет, значит. Долг платежом красен — понимает!»

Выпроваживая Сутина, Похлебкин стыдливо думал: «Взашей бы тебя отсюда!.. Да, но без таких не обойдешься: информация все-таки… Хорошие они или плохие, во имя чего идут — разве в этом суть? — И уже размышляя о делах: — Надо по ротам ехать. Развалят дисциплину, если самому сидеть здесь. А этого Чеботарева — на губу его! Ишь, солдафона во мне увидел!»

Утром Сутин проснулся оттого, что кто-то тянул его за ногу. Открыв глаза, сел. Увидал ездового. Понял: будит, чтобы ехать обратно в роту.

— Что тебе? — зашипел он на него. — Только сон самый. — И оглядел нары, на которых спали бойцы комендантского взвода. — Еще подъема не было.

— Ехать пора, — прошептал в ответ ездовой. — Мне за дровами еще надо смотаться.

— За дровами-и… — Сутин насупился, маленькие глазки на оплывшем, круглом лице сделались злыми. — А может, погодя немного почта придет? Ты об этом думал? — нашелся он. — Поспи еще, и я посплю. Успеем.

Ездовой, боец доверчивый, пожал плечами и ушел к лошадям.

Поднялся Сутин вместе со взводом. Взяв шинель, вышел во двор. Около умывальника, прибитого к вкопанному в землю столбу, толпились раздетые по пояс бойцы — умывались. Рядом младший сержант стриг машинкой голову сержанту. Сутин сразу же вспомнил подслушанный им допрос пленного, его слова о баранах и длинноволосых. «Подстригусь-ка я, — потрогав начавшие отрастать волосы, подумал он. — А то… вдруг и правда к фашистам попадем… Вон как жмет он!.. Пристрелят ведь с волосами-то? Сочтут за политрука».

Когда младший сержант кончил стричь сержанта, он попросил:

— Проведи-ка… — и показал себе на голову. — Сколько в роте ждать еще стрижки, а голова не терпит, привыкла к безволосью.

Младший сержант остриг его. Сутин, радостный, засучил рукава гимнастерки, расстегнул ворот и ополоснул лицо холодной водицей.

— Мыло бы взял — рядом лежит ведь! — проговорил незнакомый боец, обращаясь к нему.

— Я чиста-ай, — растянул Сутин. — Дома помоюсь уж как следует! — И, довольный, пошел к бричке.

Ездовой запрягал лошадей. Сутин бросил в бричку шинель. Видя, что ездовой намеревается ехать, обозлился. «Лошадей, поди, накормил, а о себе и не подумал, — молча ругался он. — Что мы, хуже лошадей?» — И к ездовому:

— Ты, вот что, сам как хочешь, а я, пока не пожру, на бричку не влезу.

Ездовой пристегивал вожжи. Спокойно ответил:

— Ты в штаб сходи. Может, письма пришли. Пожрать всегда успеем.

— Успеем. С тобой успеешь. Выспаться и то не дал. Приедем в роту, загоняют… Нечего нам торопиться.

— Нечего, нечего, — передразнил его ездовой и серьезно добавил: — Ты же знаешь, что мне еще надо в лес за дровами ехать для кухни. Что там есть будут, коли не привезу? На чем варить-то?

— Жрать захотят, найдут на чем… Школьных возьмут, — ответил Сутин. — Пошли завтракать. Дадут, чай.

Их накормили, как гостей, сытно, вволю. Садясь в бричку, Сутин засунул в карман прихваченные два ломтя хлеба. Поехали… Резвые застоявшиеся кони, сразу перейдя на рысь, весело бежали по дороге. Колеса мягко катились по укатанной колее. Сутин благодушно поглядывал на сосны по сторонам. Достав ломоть хлеба, начал его жевать. Выехали на шоссе. Километра два ехали спокойно. Потом, прижав их к обочине, прошла на Псков колонна военных машин, кузова которых доверху были нагружены ящиками с боеприпасами.

— Снаряды, видать, — сказал ездовой и ударил вожжою правую лошадь.