— Если речь о государственном устройстве, то я остаюсь монархистом. Всё остальное анархия.

   — А если диктатура?

   — Для этого нужна очень сильная личность.

   — Да, Пётр Николаевич, нужна личность. Думаю, Лавр Георгиевич ею является.

   — Хорошо бы.

   — Я разделяю его требование восстановить военно-полевые суды.

   — С военно-полевыми судами мы опоздали. Временное правительство и провозглашённая ими демократия разложили солдат. Для них лучше Керенский, чем Корнилов. Помяните моё слово.

   — В этом их спрашивать не будут.

   — Но они сила, Владимир Андреевич.

Давыдов промолчал. Краснов, поправив воротник кителя, сказал задумчиво:

   — Хотя знаю, и вы знаете, что начинать всегда надо с дисциплины...

На развилке генерал Давыдов пересел в свой автомобиль. На прощание крепко пожал Краснову руку.

   — Рад буду, если вам, Пётр Николаевич, кубанцы не доставят таких огорчений, какие причинили донцы...

Разъехались, а у Краснова на душе горький осадок. С Давыдовым год провели вместе, да какой год — фронтовой, а расстались почти как чужие. И ведь правду сказал — не радовали донцы. А как он, Краснов, Дон любил, писал о нём, жизнь казаков прославлял! Но с действительностью столкнулся, и всё по-иному пошло...

   — В штаб дивизии.

Приняв рапорт дежурного, Краснов велел вызвать командира 2-го Уманского полка. Хотелось выяснить, как отнесутся уманцы к тому, что им придётся принять от солдат охрану штаба Особой армии.

Беседа затянулась. Краснов с командиром 2-го Уманского полка пообедал, выпил чаю и только потом заговорил о деле.

Войсковой старшина Агрызков был дальним родственником наказного атамана Бабича. Командовать ^полком начал со дня его формирования в Уманских лагерях, побывал в боях с австрийцами на Юго-Западном фронте, затем после переформирования месяц провёл в окопах.

Из беседы с войсковым старшиной Краснов убедился, что его уклончивый ответ генералу Эрдели имел под собой основание. Войсковой старшина сказал: уманцы службу будут нести исправно, но против солдат, если те взбунтуются, не пойдут...

Штаб дивизии находился в глухой деревне вдали от железной дороги. Краснов снимал домик у самого леса, где деревья подступали к сеням. По утрам генерала будили певчие птицы. Денщик приносил из родника чистой воды, грел чай, на плите пек лепёшки.

По окрестным домишкам жила охранная полусотня, и когда генерал выезжал в полки, казаки сопровождали его.

Краснов не хотел, чтобы казаки знали, что творилось в России. Чем меньше будут знать, тем лучше.

Он опасался, что рано или поздно дивизию пошлют на фронт. Знал, что казаки на передовую не пойдут, хотя им и был зачитан приказ Верховного главнокомандующего генерала Корнилова, требующего полного восстановления дисциплины в армии. Отныне офицерам и урядникам предоставлялась прежняя власть. Более того, восстанавливались военно-полевые суды и вводилась смертная казнь за целый ряд армейских преступлений.

Приказ главнокомандующего читали во всех полках. Казаки взволновались:

   — Это, значит, опять к старому режиму?

   — Нас свободы лишают!

   — Нам по станицам пора!

   — Не бывать такому! Пущай этого Корнилов хочет, а мы не желаем!

   — Довольно, навоевались!

Пошумели казаки и затихли. А Краснов думал: если уж казаки взроптали, то как то солдаты воспримут корниловский приказ?

Старая Матрёна была крайне удивлена, когда, затемно выйдя на баз к скотине, увидела мужа, выводившего лошадей с конюшни. Захар, покашливая, нёс на плече сбрую.

   — Ты куда это спозаранку собрался?

   — Куда, куда, на кудыкину гору.

И принялся закладывать коней в бричку, ворча:

   — Бабу слушай, а своё исполняй...

После сказал:

   — Вот чего, Матрёна, собери еды дня на три. В Миллерово на станцию поеду. Чуется мне, Ванька должон приехать.

   — Ты, старый, белены никак объелся. Откуда Ивану нашему в Миллерово взяться? Он, поди, из гошпиталя не вылазит.

   — Из гошпиталя, из гошпиталя, — передразнил Захар Миронович жену. — Приснился мне Ванька, на Воронке будто приехал, я ему ворота открываю. Не иначе, воротится он нынче, потому и встречать надо в Миллерово на станции. А то приедет, как добираться? Думать надо, старая...

Захар Миронович выехал из хутора, когда солнце ещё не поднялось. Разгоралась утренняя заря, и оттого Дон казался красно-кровяным. По Захар Миронович на реку не глядел — за свою долгую жизнь насмотрелся.

Кони бежали весело, а он всё продолжал думать своё. Вот Ивана встретит, потом косовица подоспеет. Овёс сжать надо, а там и с пшеницей управиться...

Давно, очень давно — это Захар Миронович знал от деда, а тот от своего отца — пришли Шандыбы на Дон после Кондрата Булавина. Сначала жили близ станины Кагальницкой, потом к Вёшенской, на хутор перебрались... Но это уже на памяти Захара случилось. Он тогда совсем мальцом был, коней гнал, а позади на «бричке плужок лежал и борона зубьями прижалась к брошкам. Отец с матерью корову подгоняли, она к бричке была привязана.

Тогда, верно, и дед, и отец о хорошей доле мечтали... Оно и правда, на новом месте построились, мазанку слепили. Урожайные годы выдались, как на хуторе нажили... Дед с Балканской Георгия принёс, а вот Ванька аж при креста заработал. Слава богу, что хоть раненый, а живой... Как-то он до Миллерово добираться будет? Ноне все поезда забиты. Одни на Кавказ едут, другие в Москву попасть норовят... А у Ваньки рана особая, тяжёлая, Захар Миронович даже и представить не может, как это полчерепа снесло, а жив остался.

И так старику захотелось сына увидать, что он даже коней подстегнул, в рысь пустил. Захар Миронович ещё ночью сказал себе: приедет Иван, непременно приедет. Оттого и на станцию торопился.

Эшелоны шли из Ростова через Миллерово на Москву. Составы следовали один за другим. В распахнутых дверях теплушек виднелись хмурые лица кавказцев и туркменов в засаленных халатах, в мохнатых шапках-тильпеках. В других вагонах — кони, прессованное сено и снова кавказцы.

Туркменская дивизия, личная охрана Верховного главнокомандующего генерала Корнилова двигалась в Ставку.

Захар Миронович выпряг коней, привязал их у брички и вышел на перрон. Мимо ползли эшелоны. Провожая их долгим взглядом, Захар Миронович присел на лавку. На перрон вывалилась толпа цыган, потопталась и так же толпой удалилась.

А старый казак всё сидел и смотрел туда, откуда должен был прибыть поезд из Москвы.

День клонился к вечеру. Вот и появился наконец московский поезд. Пробежали вагоны первого, второго, третьего класса, сплошь облепленные, как виноградные гроздья, солдатами: демобилизованные, дезертиры, но все при оружии.

Поезд постоял и снова отправился дальше на Ростов. Только немногие сошли в Миллерово. И никто не обратил внимания на Захара Мироновича, а он — ночь миновала и другой день наступил — всё не покидал лавку.

Только с приходом нового дня, когда солнце взошло над станцией, Захар Миронович понял, каким наивным оказался его приезд в Миллерово. Он поднялся, медленно направился в станционный дворик, где его ожидали кони и бричка. Захар Миронович заложил лошадей, уселся на переднюю скамью и, теперь уже не понукая лошадей, медленно поехал на свой хутор.

24 августа Краснову передали по телефону, что полки пехотной дивизии, стоявшие у селения Духче, под влиянием агитаторов отказались выполнять приказ идти на позиции.

Со 2-м Уманским полком генерал Краснов выехал в селение Славитичи. Пётр Николаевич встретился с членами солдатского комитета и после недолгих переговоров убедил их в том, что комитету необходимо повлиять на солдат. Но Краснов не учёл: именно в этом полку было больше всего солдат, которые не повиновались командованию.