Как правило, комиссаров не слушали, освистывали, оскорбляли. С одним из таких представителей Временного правительства Краснову довелось встретиться в корпусе. Комиссар приехал на автомобиле, важный: бородка клинышком, сам — как шар, не ходит — перекатывается.

Пообедав с Красновым, комиссар потребовал собрать стрелковый полк на митинг. Пётр Николаевич предложил для этого полк, находящийся во втором эшелоне.

Когда комкор с комиссаром подходили к расположению полка, издалека был слышен гул голосов. Краснов сказал невесело:

   — Не хотел бы я оказаться на вашем месте, уважаемый Самсон Викторович. Сейчас солдаты вроде потревоженного осиного гнезда. Может, отменим митинг?

   — Не извольте беспокоиться, Пётр Николаевич, я знаю, как говорить с солдатами.

   — Прошу прощения, моё дело — предупредить.

Комиссар взобрался на помост, поднял руку, призывая к тишине. Когда толпа начала стихать, заговорил. Речь его была правильной, слова чеканные. Солдаты слушали до той поры, пока комиссар не сказал о войне до полной победы.

Толпа ожила, поднялся шум, свист.

   — Воевать зовёшь, шкура?

Члены солдатского полкового комитета сгрудились вокруг комиссара, прикрывая его от солдат. Толпа подступила к помосту.

   — Воевать? Отчего ты сам не на фронте? Ступай на наше место, вшей покорми!

Один проворный солдат ловким прыжком очутился на помосте, к комиссару подскочил. Винтовку в руки ткнул:

   — Иди, боров кормленный, повоюй с наше...

И под общий хохот, нахлобучив на голову комиссара замусоленную папаху, столкнул его с помоста.

Краснов понял: пора вмешаться. Подозвал членов комитета, приказал отвлечь толпу, а сам тем временем увёл комиссара с митинга.

Что германская армия скоро начнёт боевые действия, генерал Краснов понимал и готовил корпус к обороне. Он велел собрать разведданные по всей линии, занимаемой корпусом. Сведения были неутешительны: германское командование подтягивало резервы.

Как-то Краснов, проходя по ходам сообщений, обратил внимание на то, что русские окопы порой подходят очень близко к австрийским, что помогает солдатам общаться между собой. О том генерал Краснов сказал командирам дивизий на совещании, потребовал всячески пресекать «братание».

А брожение в стрелковых полках усиливалось. Всё чаще звучали призывы расходиться по домам. Не помогали и заставы казаков. Солдаты покидали окопы обычно ночами, шли к железной дороге, собирались группами на вокзалах.

Попытался Краснов применить к беглецам дисциплинарные меры, но на их защиту встали солдатские комитеты.

Вскоре генерала Краснова ночью вызвали к телеграфу. Пришёл приказ отвести части в тыл. К утру подошли дивизии, занявшие место корпуса на линии фронта.

В апреле побежали весенние ручьи. Они подмывали ещё не растаявшие сугробы, подступали к лесу, что стеной высился неподалёку от фольварка[12], где разместился Краснов.

Редкие дни генерал проводил дома. Его не привлекал письменный стол: картины прошлого блекли в сравнении с нынешним днём. Пётр Николаевич задумывался: как могло случиться, что не стало той России, которую он знал, не стало государя?.. И что можно предпринять? Говорят о Временном правительстве. Разве он, Краснов, генерал русских войск, не хочет, чтобы это правительство обновило Россию? Но способно ли оно? Что делать? Извечный русский вопрос.

Иногда Краснов приказывал седлать коня и, сопровождаемый десятком казаков, выезжал в сёла, где стояли его пехотные дивизии. Он посещал солдатские митинги, но не выступал, знал: солдат не перекричать. У них одно желание: услышать об общей демобилизации и разъехаться по домам.

Бывало, генерал заворачивал к казакам, слушал, о чём говорят те, с кем он прошёл войну.

У казаков весь разговор сводился к земле, отберут ли её пришлые мужики. Краснов вступал с казаками в разговор, пытался объяснить, что это их земли и за них они в ответе. Если будут защищать свои наделы, то никакая сила не посмеет лишить казака его земельного пая.

Вторая тема казачьих разговоров совпадала с солдатской: они тоже не хотели больше воевать и ждали роспуска по домам.

Взвод Шандыбы дневалил по конюшне. Иван обходил денники, осматривался: чисто ли убрано, есть ли сено в кормушках-яслях.

Кони были не те, что до войны: плохо ухожены, разной масти. За лошадей у Шандыбы болела душа, для казака конь — главное богатство. А кони ныне не чищены, как прежде, и похудели: вон у Воронка кострец выпирает. И таких, как Воронок, немало. Иван не забыл наказы отца: коня корми и холи; сам не доешь, а Воронку сполна дай; за коня с тебя спрошу...

Тут Шандыбу позвали — письмо от отца пришло. Присел Иван, принялся разбирать каракули Захара Мироновича. На целой странице передавал отец поклоны от всей родни, по имени-отчеству каждого величал.

Писал Захар Миронович об отеле первогодки: бычка принесла, осенью мясо будет. Может, Иван поспеет к тому дню, если война закончится и домой отпустят? О корме беспокоился: что брат Мишка заготовил, к весне едва ли хватит. Шандыба вспомнил, как с Мишкой на покос ездили и как спали на молодой, духмяной траве...

Больше всего Ивана Шандыбу поразили сообщения о том, что сход хуторских избрал Стёпку Уса атаманом и что Стёпка женился на Варьке.

Шандыба не мог представить себе Стёпку атаманом, да ещё женатым на Варьке. Хотя что удивляться: три года уже как Иван на службе. За эти три года Варька давно в невесты выкохалась... Ничего. Придёт время, вернётся Шандыба, и для него невеста сыщется, не на хуторе, так в Вёшках...

И думы унесли Ивана в родной курень. С матерью поговорил, с отцом, с братом Мишкой. Вырос-то как, поди, и не узнает. Ванька домой воротится, а Мишке служить пора...

Ночью Шандыбе Степан Ус приснился, атаман хуторской: выходит важно из своего правления, ровно атаман станичный. И голос зычный, навроде у Гаражи. На груди, как у Ивана, три Георгия болтаются... Хотел бы Шандыба и Варьку повидать, да иное пошло...

Привиделось Ивану, как они с Мишкой, братом, траву косят на той стороне Дона, на лугу. Рослая трава налипает на лезвие, пахнет свежестью, вроде разрезанного огурца. Рубахи сняли, оголились до пояса.

Тут вечер настал, варят на костре кулеш, в Дону купаются. А девки хуторские, какие граблями траву скошенную подгребали, к костру подсели. И вроде с ними Варька, а на Ивана внимания не обращает. Шандыбе так обидно стало, что он проснулся...

На другой день сотник нарядил полувзвод Ивана на закупку фуража. Четырьмя бричками тронулись, Медленно потянулся обоз. Шандыба сидел с передним ездовым. Разговаривали, Дон вспоминали. Давно миновали сёла, где на постое распределились стрелки. Дымились походные кухни, щами тянуло. Повара в грязных халатах подкладывали в огонь поленья, на казачий обоз внимания не обращали...

Показались деревни, но везде, куда ни заезжали Иван с ездовым, ответ был один: нет ничего. И только в дальней глухой деревне, где, казалось, ничего не могло и быть, им вдруг продали зерна фуражного.

Загрузились ездовые, повернули в обратный путь. День уже заканчивался, когда обоз проезжал сёла со стрелками.

   — Версты через две домой воротимся, — сказал Шандыбе передний ездовой. — В самый раз к ужину попадём.

Иван и ответить не успел, когда от леса внезапно хлопнул выстрел. Качнулся Шандыба, упал на мешки с зерном. Погнали казаки коней, скорей взводного до лазарета.

Санитарным поездом раненых везли до самого Питера: иные сидели, иные теснились в проходах. Тяжелораненые лежали на полках, стонали. На полке лежал и Иван.