Штаб-ротмистр Щелканов сказал резко, будто отрубил:

   —  Сегодня, господа, этих социал-демократов ли, масонов ли надлежало бы вздёрнуть в Петропавловке на страх другим, а не сюсюкать с ними.

   — Эх, батюшка, — вставил интендант, — наш государь император мягкий, добрый человек.

Штаб-ротмистр выругался:

   — Эта доброта выйдет государю боком.

   — Да, господа, — перешёл на шёпот капитан Вязинцев. — О государе не иначе как о рогоносце говорят, а о государыне по всему Питеру сплетни ходят.

   — Ха-ха-ха, — рассмеялся Малоканов, — да пора бы уняться. Я видел этого Распутина неграмотный, грязный сибирский мужик.

   — Сила мужика не в грамотности, — хихикнул интендант, — а в корне. Корнем своим и силён сибиряк Распутин. Силой глаз и словом даже кровь наследнику заговаривает.

— Господа, — сменил тему капитан Вязинцев, — я наслышан о генерале Краснове: он имеет привычку наведываться на передовую, бывает в окопах, разговаривает с солдатами. Похвально...

   — Позёрство, — возразил штабс-ротмистр. — Генерал Краснов был и остаётся донским казаком, далёким от пехотной службы. Что он понимает в жизни солдата? И литератор он никудышный, щелкопёр казачий.

   — Позвольте с вами не согласиться, господин штабс-ротмистр, — запротестовал интендант. — Генерал Краснов хоть и пишет преимущественно о Доне и донских казаках, но пишет неплохо... Да и в корпусе, кажется, прижился. Навёл дисциплину. Хочется думать, что корпус больше не попадёт в такой переплёт, в каком он оказался в августе.

Вязинцев похлопал ладонью по столу. Закачался огонёк свечи.

   — Кажется, господа, мы не о том речь повели, с чего начали. Не комкора Краснова мы судим. Комкора Краснова, настанет день, история рассудит. О недовольстве в Питере мы говорили и о подстрекателях социал-демократах. Да что там социал-демократы, господа, немало подстрекателей в Думе сидит. Среди думцев зреет очаг возмущения.

   — Я бы всех этих думцев под один пулемёт поставил, — рявкнул штабс-ротмистр Щелканов. — И одну очередь: та-та-та. Нет думцев, и смуты никакой нет.

   — Согласен, — поддакнул поручик Малоканов, — в лихую годину, в смуту, в беспорядках пятого и седьмого годов была зачата Дума. Как могла она родиться здоровым ребёнком? Вот и получила Россия урода. Политического урода.

Засекин поднялся, сдвинул в сторону пустые бутылки из-под водки и, достав из своего саквояжа шустовский коньяк, разлил по стопкам.

   — Господа, пора нам закончить наши государственные баталии. Предлагаю эту стопку выпить ещё раз за упокой души барона Зальцбурга.

Все стоя выпили. Засекин наполнил стопки по новой:

   — А теперь, господа, я предлагаю выпить за здоровье государя императора и за Россию. За Россию без революции и социал-демократии.

   — За Россию! За Россию! За Россию!

Генерал Краснов и помыслить не мог, что те несколько дней, что он прожил в домике сельского священникa, вдруг всплывут в его памяти в ноябре 1916 года.

Сырой ноябрьской ночью во сне он вдруг увидел себя в сельском домике, в горнице священника Паисия. Матушка накрывает на стол, ставит блюдо с кренделями, разливает чай, а они с отцом Паисием ведут беседу. Точнее, Краснов слушает, а священник говорит, маленький, седой, в тёмной рясе, с серебряным крестом на груди.

Как наяву, всё это видит генерал, отчётливо слышит слова:

   — Христианство — это великая и всепобеждающая религия. — Священник теребит крест. — Христианство — вера, ниспосланная нам Всевышним. Оно есть руление, и поступать нам надобно, как велел Господь, заповеди Господни соблюдать, ибо нарушая их, мы подступаем вопреки разуму...

Десять заповедей на скрижалях. Бди их человек, и не было бы зла, а сопутствовали бы человеку радость и счастье земное. И была бы уготована ему жизнь райская...

Краснов спросил об исламе и услышал в ответ:

   — Суры Корана также от Бога Единого, и даны они, как Ветхий и Новый Заветы Господом нашим, а разные народы толкуют их по своему, но это не означает Многобожия. Бог велик, един, и правда, и истина в силе Господа нашего... Война — вот пример кары Господней, какую Всевышний ниспосылает на человечество за его прегрешения. Строгая кара эта, ибо в войне Господь призывает к себе многих и многих. В молитве опасение человека и в жизни праведной...

   — А какую, отче, я веду жизнь?

   — Молись, сыне, молись, ибо ждут тебя и слава земная, и тяжкие испытания, и смерть мученическая... Но и смертию смерть поправ, не ведаю, сыне, обретёшь ли ты прощение? И ещё, сыне, в жизни своей помни слова молитвы великой: «Не введи нас во искушение...»

Очнулся генерал от забытья. Сумрачные мысли одолели его. Не было на душе покоя. Что означали тогда последние слова отца Паисия? Прозвучали они как предсказание: «Не введи нас во искушение...» Краснов встал, истово перекрестился:

— Господи, прости и помилуй, вдохнови и вразуми, ибо имя моё Человек, а Человеку свойственно ошибаться.

Сотня есаула Гаражи после артподготовки прорвалась на стыке двух австрийских полков и, рассеяв венгерских драгун, закружила по ближайшему тылу, нагоняя страх на противника.

Ворвавшись на батарею, сотня изрубила орудийный расчёт, сняла замки с пушек и повернула назад.

Дорогу ей попыталась перекрыть команда пулемётчиков, но Гаража с ходу погнал казаков в атаку. Сотня развернулась лавой. Припав к гриве Воронка, Шандыба скакал прямо на вражескую траншею. Слышал, как стучали пулемёты, свистели пули, видел австрийца, целившегося в него. Иван гнал коня на солдата, только и думая, не оступился бы Воронок. И когда конь словно птица перемахнул через окоп и хребет бруствера, успел рубануть австрийца саблей.

С гиком и свистом пробилась сотня к своим. За ту атаку Шандыба получил третий крест.

Корпус наступал медленно, с боями, выдавливал австрийцев с одних позиций, но, успев перегруппироваться, противник занимал новый укреплённый рубеж.

В позиционной войне части дивизии несли значительные потери. Это беспокоило Краснова. Но ещё большее волнение испытывал он, чувствуя, как разлагаются полки. Подобно ржавчине, разъедающей железо, или короеду, который точит дерево, души и умы солдатские пропитывались ядом нездоровых разговоров. Окопная жизнь была тому благодатной почвой. На ней всходили семена неповиновения и дезертирства.

Появились в корпусе солдаты, отказавшиеся выполнять приказы. Краснову докладывали, что стрелки грозятся покинуть окопы. Командир корпуса отдал приказ казакам выставить заставы на случай дезертирства.

Принятые меры на время успокоили людей, но вскоре болезнь разложения вспыхнула снова. Как манны небесной, ждал Пётр Николаевич отвода корпуса на отдых, чтобы можно было заняться укреплением дисциплины. Но их по-прежнему держали на передовой.

Между перестрелками похоронные команды собирали убитых, полковые священники их отпевали. Покойников хоронили в братских могилах.

К концу шестнадцатого года появилось вдруг новое слова «братание». Ночами из окопа в окоп с той и другой стороны переползали парламентёры, призывали покидать траншеи, отправляться по домам.

Когда Краснову донесли о первых случаях братания, он был поражён. Затем приказал выставить пулемёты и жестоко карать всех, кто поддаётся вражеской агитации.

Генерал доложил по телеграфу в штаб армии о положении дел, на что получил неутешительный ответ, Кто подобное наблюдается по всему фронту. Дальше телеграф повторил в очередной раз: принять самые строгие меры, вплоть до предания суду трибунала всех, кто нарушает воинскую дисциплину...