А взгляд аббата, смотревшего на Мейроуз, смягчился.

— Подумать только — какой малышкой вы были, когда я впервые посетил ваш дом в ту пору, когда еще служил дьяконом!

Леди Мейроуз серебристо расхохоталась — правда, несколько натужно, а ее бабка поспешно проговорила:

— Да и вы в ту пору были совсем мальчиком, святой отец!

— Это верно, — безмятежно улыбнулся аббат. — Я был безусым самоуверенным мальчишкой, обуреваемым великой важностью последнего обета. Пожалуй, тогда вы могли смеяться надо мной, добрая госпожа.

— О, но даже под самоуверенностью в вас всегда проглядывала бездна силы, — возразила баронесса. — Воистину, жизнь стала невыносима для меня, когда мой благородный супруг покинул нас, упокоясь в мире, если бы вы не пришли к нам из монастыря, не проделали бы столь долгий путь ради того, чтобы поддержать и утешить меня в моем горе.

— Я был рад помочь вам и всегда буду рад помогать впредь, — заверил баронессу аббат, сжав ее руку. — Мало чем я бы смог ответить на ту доброту и терпение, которые вы выказывали мне в пору первых лет моего духовного служения. О нет, никогда я бы не смог доверить этот дом кому-либо из моих монахов.

— И слава Богу! — негромко, чуть хрипловато проговорила леди Мейроуз. — Ни одному священнику не дано проводить мессы так, как это делаете вы, милорд. Никто не в состоянии наполнить службу таким высоким смыслом.

Это был неверный ход, поскольку своими словами леди Мейроуз напомнила аббату о его духовной ответственности. Он прикоснулся к распятию, висевшему на цепочке у него на груди, и натянуто улыбнулся.

— Благодарю вас, дитя мое, однако не забывайте о том, что жертва Господа нашего всегда нова и жизненно важна, независимо от того, какие освященные руки ни держали бы его тело.

Леди Мейроуз пристыженно кивнула, но не отвела глаз от аббата.

Тот разволновался и перевел взгляд на баронессу.

— Я бы желал поговорить с вами откровенно, благородная госпожа, и объяснить вам мои деяния, ибо я не хотел бы, чтобы мои цели были поняты неверно, когда вы услышите о них из других уст.

— О да, мы уже кое-что слыхали, ибо слухи странствуют быстрее самых быстроногих гонцов. — Губы старухи-аристократки дрогнули, она села прямее, вздернула подбородок. — Я не ведаю, почему вы объявили об отделении нашей Церкви от пресловутой Церкви Рима, милорд, однако полагаю, для того у вас была благая и веская причина.

— Благословляю вас за вашу веру в меня! И не сомневайтесь, причин для этого у меня предостаточно. — Но тут взгляд аббата метнулся к леди Мейроуз. — Рим слишком далек от нас — и во времени, и в пространстве. Пять сотен лет они уделяли нам так мало внимания, что можно было подумать, будто они о нас вообще забыли. Откуда им знать, как мы живем, с какими силами боремся?

— О, конечно, конечно, — проворковала баронесса. — Добро есть добро, а зло есть зло, где бы они ни пребывали.

— Однако сатана способен рядиться во многие обличья, и как же Риму знать, в какое из них он вырядился здесь? — Леди. Мейроуз сжала руку бабки, по-прежнему не сводя горящих глаз с аббата. — Продолжайте, святой отец, мы слушаем вас с превеликим вниманием.

Это нельзя было назвать королевской процессией в полном смысле этого слова — всего шестеро детей, две няньки, восемь слуг и десяток солдат. Пожалуй, многовато — но ведь даже принцам нужно порой выходить из дома и с кем-то играть, и товарищи по играм им нужны. Когда уж совсем не с кем играть, приходится довольствоваться собственными братьями — даже тогда, когда они в товарищи не годятся, к примеру, по возрасту. На сей раз в компании с принцем Аланом и его младшим братишкой Диармидом путешествовали четверо детей Гэллоуглассов. Их матери не без трепета позволили им отправиться в далекий путь — в наружный двор замка, но Катарина не была любительницей рисковать.

Грегори и Диармид играли в шахматы и оторвались от игры, когда Алан остановился на бегу и уселся на траву рядом с ними. Одна из нянек прикусила губу, думая о том, какие пятна останутся на одежде у принца после сидения на траве. Джеффри, Магнус и Корделия шлепнулись на траву следом за Аланом — раскрасневшиеся, запыхавшиеся от быстрого бега. Их глаза весело сверкали.

— Осторожней! — Грегори выставил руку, заслонил ладонью шахматную доску — и не только символически: край ладони обозначал границу силового поля.

— Ой, да ладно тебе! — махнул рукой Джеффри. — Плохо бы у меня было с меткостью, если бы я не сумел приземлиться подальше от вашей игры.

— Это ты точно сказал — с меткостью у тебя неважно, — хихикнул Алан. — А уж когда ты попадаешь в цель — тогда беда.

Джеффри замахнулся на принца кулаком. Алан, смеясь, пригнулся.

— Хватит! — воскликнул Магнус и схватил Джеффри за руку. — Ты только подтверждаешь его слова! Но я-то подумал, что ты говоришь о стрельбе.

— Ну уж если о стрельбе, то тогда надо сразу звать священника! — продолжал подзуживать Джеффри Алан.

— Елки-палки, вы меня доведете! Я сейчас точно в кого-нибудь что-нибудь швырну. Прямо тебе в голову, братец! И не промахнусь — голова у тебя стала слишком большая.

— Вот не думал, что ты так пристально следишь за моей головой, — насмешливо проговорил Магнус. — Но будь осторожней: если промахнешься, то придется отправить тебя на выучку к нашей сестрице. — Магнус подмигнул Корделии. — Что скажешь, Делия? Не откажешься ли… — Он не договорил, потому что заметил, что сестра, не мигая, смотрит в одну точку. — Что ты слышишь? — обеспокоенно спросил Магнус.

— Чья-то мысль мелькнула, — заторможенно отозвалась Корделия.

Грегори и Джеффри в тревоге развернулись к сестре, но вот и их взгляд стал задумчиво-отстраненным, и они сосредоточились на невидимом мире мыслей, окружавшем их.

И они тоже уловили то, на что обратила внимание Корделия, — нечто мимолетное и хрупкое. Это могло быть дыханием земли, искоркой, промельком.

— Ушло, — выдохнула Корделия.

Джеффри крепко зажмурился, покачал головой, открыл глаза и нахмурился.

— Это был человек, умеющий читать чужие мысли, но не желающий, чтобы кто-то подслушал его собственные.

— Верно, — подтвердил Магнус. — А слушает он так, словно дозорный, стоящий на страже.

— Но что он хочет услышать? — прошептал Грегори.

— Этого нам узнать не дано, — сказал Магнус и поднялся с травы.

— И не угадаешь, — встав рядом с ним, добавил Грегори.

— Но нельзя же позволить, чтобы это продолжалось! — выкрикнул, вскочив на ноги, Джеффри.

— Мы и не позволим, — заверил его Магнус и, обратившись к двоим принцам, проговорил: — Простите, ваши высочества, но мы должны уйти.

— Вы отнесете весть об этом своим родителям? — спросил Алан. В голосе его прозвучала нотка властности.

— Мы так и сделаем.

— Мама ближе, — заметила Корделия.

Род только что достиг предельного уровня терпения. Убийственная самоуверенность аббата, сверхсерьезность реакции Туана — все это перегрузило его способность к сочувствию и в итоге повергло в здоровое состояние отвлеченных раздумий. Он понял, что перешел порог, когда поймал себя на мысли о том, что Катарина — единственная из участников событий последних дней, кто не продемонстрировал избыточной реакции на происходящее.

К тем, кто таковую реакцию продемонстрировал, он относил, естественно, и самого себя. Саркастически хмыкнув, он пробрался сквозь нависшие ветви последних деревьев на склоне и вышел на плоскую вершину невысокой горы.

— Зря ты торчишь на таком открытом месте, Векс, — укорил он коня.

— Это верно, Род, — согласился конь. — Но я диагностировал твое состояние как близкое к критическому и решил, что ты наверняка захочешь в ближайшее время остаться в одиночестве.

— Еще бы мое состояние не было критическим! Никто из них даже вполовину не осознает происходящего! Даже Катарина вспыхивает всякий раз, когда ей кажется, что ее обманывают!

— Туан сохраняет хладнокровие, — возразил Векс. — Хотя я обратил внимание на то, что у него появилась склонность к меланхолии, которая прежде ему была совершенно не свойственна.