— Пожалуй, нам пора.

Они стояли на морозе и ждали заказанное такси. Большая сигара во рту Яспера была нацелена на Национальный театр. Дым смешивался с его дыханием и облаком поднимался в морозном воздухе.

— Послушай, Яспер, мы друзья, и мне не хочется ни в чем подозревать тебя. Но тебе не следовало спрашивать о Венхауге.

— Я понимаю, — тут же отозвался Яспер. — Но, признаюсь, у меня были на то причины, которые прежде всего касаются меня самого. Думаю, тебе ясно, что мы с Верой иногда говорим о вас. Женщины больше, чем мужчины, обращают внимание друг на друга, на поведение других женщин и проецируют это на себя и на своих мужей. Это вроде такой игры. И бог знает, до чего они могут доиграться. Хозяйка Венхауга стала понятием нарицательным, я бы сказал так, и тут очень большую роль играет тот факт, что речь идет о наших добрых знакомых. Не знаю, как на это смотрят мужчины. Полагаю, что с завистью. Женщины же воспринимают все так, будто им подали сигнал. И в этом сигнале звучит что-то, чего они боятся… и ждут.

Он помолчал, по-прежнему глядя на Национальный театр, потом продолжал:

— Ты должен понять, рядом с тобой я все равно что неопытный мальчик… Впрочем, когда мы с тобой беседуем, ты становишься тридцатипятилетним, как я. Может, ты не знал, но мы, тридцатипятилетние, смотрим на тебя как на своего ровесника, хотя и двадцатилетние тоже считают тебя своим. Это твоя заслуга. Не знаю, удостаивался ли кто-нибудь до тебя такой чести. Но поскольку тебе все-таки около шестидесяти, ты опасен. А ты сам знаешь, каким образом тебе удается проникать в чужой возраст? Когда это у тебя началось? Что в тебе происходит в это время? По-моему, ты сам не очень понимаешь, как действует этот механизм, — ты человек любого возраста или без возраста вообще. Меня не так интересует то, что ты проповедуешь, как ты сам. Может, мне нужен твой совет, или не знаю уж, как это назвать, совет в чем-то, чего я не могу выразить словами.

Он говорил, не поворачивая головы и не вынимая изо рта сигары. Несмотря на жгучий мороз, Эрлингу было жарко, и он был смущен.

— Наверное, это наше такси, — сказал Яспер. — Не бойся, я больше никогда не заговорю об этом… но, поверь, как бы невнятно и непонятно я ни говорил сегодня, мне хотелось высветить что-то в себе самом. Ты знаешь, я любопытный, но я умею держать себя в руках. Мне нужно было получить кое-какие сведения, и я действовал примерно теми же методами, к каким прибегаю, когда узнаю то, что необходимо мне для работы. У меня все хорошо, чтобы не сказать больше. Но иногда я удивляюсь…

По дороге к Западному вокзалу, куда они заезжали за чемоданом Эрлинга, и потом в Сместад они обменялись лишь несколькими словами о морозе и гололеде.

— Эрлинг, расскажи нам что-нибудь про любовь, — попросила Вера, уютно устроившись в кресле перед горящим камином. — Что-нибудь поинтересней. Так, чтобы мурашки по коже. Как в настоящей жизни.

— Но сначала позвольте мне сказать два слова, — вмешался Яспер. — Я много думал об этом. Последний раз сегодня. По-моему, единственное, что по-настоящему занимает людей, — это секс. Те, что говорят, будто вообще о нем не думают, как раз больше всего им и озабочены. Словом, я хочу сказать, что секс играет очень большую роль в нашей жизни. На разных деловых встречах я делаю вид, что прилежно записываю интересующие меня данные, но в то же время слежу, чтобы никто не увидел, сколько голых девушек, я нарисовал за это время. Однажды я нарисовал девушку, которую порют розгами. Речь у нас шла о легированных сталях. Мне кажется, что секс подстерегает нас за любым кустом или пляшет вокруг него. Мама, власть и пища, разве это не одно и то же?

— Да, бывают периоды, и даже довольно длительные, когда мужчина не думает ни о чем, кроме секса, — согласился Эрлинг. — Женщинам проще, женщина сама и есть сексуальность. К сожалению, она не всегда сознает это. Тигр не говорит себе каждую минуту, что он тигр. Женщина — это персонифицированная сексуальность, а мужчина — мальчик на побегушках у этой сексуальности.

— Прекратите, — вмешалась Вера. — Мне хочется послушать что-нибудь про любовь. Без ваших любимых смачных словечек, которые только портят порнографию и мешают догадкам. Я люблю искусство намеков, оставляющее место для воображения.

— Хочешь, я расскажу тебе о жене каменщика Педерсена?

— Это зависит от того, сколько лет было тогда тебе самому. Я сыта по горло сентиментальными историями о любви шестилетнего мальчика к какой-нибудь фру Педерсен.

— Мне было девятнадцать.

— А фру Педерсен? Этой жене каменщика?

— Тридцать восемь.

— Ты и сейчас поддерживаешь с ней знакомство?

Видно, Ясперу ничего не стоило подавиться любым напитком. Он и сейчас подавился, и главным образом потому, что умел быстро считать в уме.

— Господи! — воскликнул он. — Вера, фру Педерсен сейчас семьдесят восемь лет!

— Да, — сказал Эрлинг, глядя в камин. — Должно быть, так и есть, если в 1918-м ей было тридцать восемь, а с тех пор прошло сорок лет. Именно она открыла мне, что женщина — это сексуальность, а мужчина — мальчик на побегушках при ней. Вообще-то, по-моему, смех Яспера был совершенно неуместен. В 1930 году я попытался найти Камму Педерсен. Второй раз я пытался найти ее перед самой войной. Последний раз я сделал такую попытку в январе 1953 года, вернее, я приехал, как пилигрим, чтобы взглянуть на дом, в котором она жила и из которого переехала куда-то еще до 1930 года. На месте дома был пустырь. Дом снесли, чтобы построить что-то другое. В свое время я прожил у фру Педерсен четыре месяца.

— Все-таки ты очень старый, если твоя подруга в 1918 году была на три года старше, чем я теперь, — сказала Вера. — Если бы у меня не было Яспера и детей…

— Прекрати, Вера, — оборвал ее Яспер. — Эрлинг все это знает.

Эрлинг задумался, он мысленно подбирал слова, прежде

чем начать свой рассказ.

— Дело в том, — сказал он наконец, — что в моей жизни было много наблюдательных башен, я так это называю. Подозреваю, что большинству хочется забыть о своих старых наблюдательных башнях, и им это удается. Я же свои башни помню все до одной, и для того, чтобы рассказать вам о Камме Педерсен, я должен сначала подняться на свою старую наблюдательную башню в Рьюкане. Благородный человек никогда не сознается, что у него были какие-то другие наблюдательные башни, кроме той, которая у него есть в настоящее время, и что он когда-то что-то с них наблюдал. Я человек не благородный, но зато могу рассказать благородную историю, поднявшись на свою старую наблюдательную башню, которая еще стоит в Рьюкане. С сегодняшней башни ее не видно.

Я не забываю ничего, что когда-то было моим. Ни родителей, ни товарищей. Ничего. За все эти годы я протоптал заметные тропинки между своими башнями и теперь могу рассказывать о крупных событиях или о мелочах, только переходя с одной башни на другую. Одни башни были наподобие башен из слоновой кости, другие — наподобие Вавилонской башни, встречались среди них и покосившиеся, и совсем маленькие, не выше небольшого пригорка. Иногда я только чуть-чуть высовывал голову из норы.

В Копенгагене меня списали с судна, на котором я плавал. Это случилось на Рождество. Из-за депрессии судно поставили на прикол, о том, почему это делалось, можно узнать из книг. Как только благословенная война закончилась, началась безработица, сказал мне какой-то человек в трамвае. Словом, я остался без работы.

Странно, что люди всегда находят единомышленников. Мне всю жизнь хотелось писать, это вы знаете, так вот, не прошло и недели, как я встретил двух парней, которые тоже хотели стать писателями. Как такие люди узнают друг друга, для меня загадка. Ведь мы не имели на себе никаких опознавательных знаков. Между тем что-то все-таки было, потому что один из них как-то сказал мне: У тебя по лицу видно, что ты писатель.

Мы образовали союз, как бывает только в юности. Безоговорочно признавая гениальность друг друга, мы, сидя в меблированных комнатах, с восторгом читали друг другу вслух свои сочинения. Мы не признавали никакой критики и блаженно проводили время в беседах, вглядываясь в свое залитое иллюминациями будущее. Ни один из них не дожил до сорока, оба скончались в полной безвестности, истощенные своим талантом, столь огромным, что он оказался им не по плечу. Злоупотребление алкоголем и разочарования подорвали их физические силы. Я хорошо понимаю родителей, которые боятся, когда их чада вступают на стезю искусства. Почти сто процентов из них попадают в ад еще при жизни, и родители слезно умоляют молодых людей понять, что живопись, литература и тому подобная чепуха — это занятия, которым следует предаваться по вечерам для собственного удовольствия. Родители имеют смутное представление о том, чего боятся, того, например, что человек, выбравший искусство, ставит все на одну карту, потому что других у него просто нет. Родители видят, что их сын или дочь вступили на путь, который лишь в редких случаях не приводит к гибели, и им кажется, что молодым людям следует выбрать другой путь; они не понимают, что у их детей нет ни выбора, ни другого пути. Поэтому, когда молодые люди спрашивают у меня, стоит ли им продолжать заниматься искусством, у меня есть на это только один ответ: Не обращайте внимания на то, кто что думает по этому поводу. Если бросить искусство в вашей власти, из вас получится посредственный художник и тогда действительно лучше сразу бросить его. Если только у вас это получится.