Но тете Густаве было суждено пережить еще один позор. Через несколько месяцев после смерти мужа она родила сына. Аккурат в мой день рождения, говорила она почему-то недовольным тоном. Словом, день рождения был у нас в один день. Потом сын уехал в Штаты и в течение пяти или шести лет присылал мне иногда в письмах по нескольку долларов. Я не знала, что с ними делать, но лавочник пустил на них слюну и, уж будь уверен, выманил их у меня. Сын писал, что у него все хорошо. Потом он перестал писать. После 1916 года тетя Густава не получила от него ни слова. Она была оскорблена. Ей не приходило в голову, что он мог умереть, хотя иногда у нее мелькали подозрения, что он проделал такой же фокус, как и его отец. Все его родичи с той стороны были малость с придурью. А может, он отправился искать золото? Но за сорок лет можно было на минутку оторваться от золотой жилы и написать хоть два слова своей старой матери. Люди замечали, что теперь Перу — мальчика назвали в честь отца — должно быть уже за семьдесят, но тетя Густава только презрительно хмыкала в ответ — для нее это был не возраст.

Проселочная дорога отошла обратно к хозяину, а дом с небольшим садом он оставил вдове. Там она разводила комнатные растения и укреплялась в своем скептическом отношении к жизни, что явно удлиняло ее собственную. Кроме того, тетя Густава следила за тем, что делалось на дороге.

Лет десять назад старый хозяин усадьбы умер в возрасте, который тетя Густава могла признать солидным лишь скрепя сердце, и это дало ей новую пищу для разговоров, помимо Летучего Мужа и не пишущего писем сына. Семидесятилетний зять хозяина, к которому отошла усадьба, хотел выгнать тетю Густаву из ее домишка. Она рассердилась, а Фелисия сказала однажды, что она не только рассердилась, но и испугалась. Тетя Густава не признавала никаких перемен. Она объясняла, что уже слишком стара для них. Если бы кто-нибудь поглубже поинтересовался этой арендой, то обнаружил бы, что тетя Густава никогда не платила за свой дом, впрочем, это ничего не изменило бы. Она родилась в этом доме почти сто лет назад, и хозяин усадьбы никогда даже в шутку не заикнулся о такой глупости, как плата за дом. Наверное, это придумали где-нибудь в Конгсберге.

Эрлинг с удовольствием навещал тетю Густаву и рассказывал о ней своим знакомым. Но он плохо понимал ее. Если у нее спрашивали, довольна ли она своей жизнью, она сразу проникалась недоверием, словно опасаясь, что ей расставляют ловушку. А почему бы ей не быть довольной? И начинала рассказывать о Пере, которому захотелось полетать, и о сыне, не дававшем себе труда написать матери письмо, а вообще-то жизнь не так уж плоха, заключала тетя Густава.

Фелисия называла ее милым эксплуататором, вымогателем, каких поискать. Она не метит высоко, но умеет требовать и получает все, что захочет.

Эрлинг не очень верил этому. Что-то тут было не так. Тетя Густава прожила нелегкую жизнь. Она любила цветы, и ее любили дети. Она всегда была готова прийти на помощь. Никогда не передавала сплетен. С другой стороны, она отличалась сдержанностью и скептицизмом, не считая почти идиотского толкования двух событий — смерти мужа и молчания сына, — которые застряли у нее в голове. Эрлинг любил эту старую женщину. Фелисия, Юлия и другие обитатели Венхауга тоже. Но, общаясь с тетей Густавой, он разбивал лоб о стену. В этой стене не было ни двери, ни щелки. И хотя тетя Густава была кисла как уксус, навещать ее было приятно. Характер у нее был тиранический и вздорный, но в ней не было ни капли снобизма. Эрлинг все больше проникался убеждением, что тетя Густава — холодный человек, которому наплевать на человечество, но однажды она пришла к мысли, что, раз ей самой хочется получать от жизни как можно больше радости, это должно быть позволено и другим. Словом, тетя Густава с этической точки зрения была представительницей самого прочного мировоззрения, которое зиждилось на эгоизме и было придумано практичной крестьянкой, для которой дважды два — четыре. Но отношения тети Густавы с детьми?… Может, дети, которые не бывают сентиментальны, если с ними не сюсюкают, потому и любили эту женщину, что понимали: она предпочитает быть покладистой и доброй, потому что так проще. Тетя Густава с таким возвышенным равнодушием смотрела на них, что им было ясно: ей безразлично, едят ли они ее маринованные сливы или упали с дерева и сломали себе шею. Наблюдения за многими семьями позволяли Эрлингу думать, что любовь не всегда дает детям чувство уверенности, чаще его дают крепкие нервы и отсутствие у некоторых взрослых излишнего интереса к тому, что делают дети.

Тетя Густава всегда отличалась завидным здоровьем, но после войны ее сильно разнесло. Сравнение человека с бегемотом — такое же преувеличение, как сравнение выигрыша в лотерее со взрывом атомной бомбы, к какому любят прибегать люди, лишенные чувства слова. Но тетя Густава была и впрямь похожа на бегемота, и Эрлинг старался не думать о ее весе. Первый раз он увидел тетю Густаву летом 1945 года, уже тогда она была непомерно толста. Поэтому он полагал, что и в молодости она тоже была толстой.

Пыхтя, как паровоз, она принесла кувшин домашнего сидра и налила Эрлингу полный стакан. Себе же взяла хлеба и сыра, она достала их из ящика буфета, который выдвинула настолько, что он закрыл весь ее огромный живот. Перед домом стояло такси с невыключенным мотором, но тетю Густаву это не смущало.

— Ну, рассказывай, — велела она и засунула в рот почти весь кусок хлеба с сыром.

Из одного ящика в другой, подумал Эрлинг, и пригубил стакан, прежде чем осушить его.

— Хороший у тебя сидр, — сказал он.

— Можешь выпить хоть весь кувшин. — Тетя Густава запихнула в рот остатки хлеба и вооружилась ножом, чтобы отрезать еще кусок. — Чем ты был занят в последнее время? Небось кутил с девушками?

Эрлинг сказал, что он писал книгу.

— Опять писал? — с презрением спросила тетя Густава и запихнула в себя новую порцию хлеба. — Не понимаю людей, которые могут ничего не делать. Правда, ты много времени проводишь в Венхауге.

Эрлинг добродушно рассмеялся. Не переставая жевать, тетя Густава мрачно взглянула на него.

— Чего смеешься?

Смеяться и впрямь было нечего. Многим писателям Норвегии пошло бы на пользу, если б они несколько раз в год приезжали в Венхауг и получали, так сказать, свою порцию удобрений. Но почему-то в Венхауг люди попадают лишь после того, как у них появится собственный дом и надежный кусок хлеба, подумал он, вдруг став серьезным.

— Твой отец был портняжка?

— А что? — быстро спросил он, удивившись ее вопросу.

— Хорошее дело. Вот если бы мой муж умел шить.

Эрлинг выпил еще стакан сидра и встал, он спешил в Венхауг, а то бы еще раз с удовольствием послушал ее рассказ о муже, взлетевшем на вершину ели.

— Между прочим, а как его оттуда сняли?

Тетя Густава уже так погрузилась в свои воспоминания, что сразу поняла, о чем он спрашивает:

— Я тебе об этом не говорила, потому что это мало приятно. — Она откинула голову и высыпала в свою вечно голодную глотку горсть хлебных и сырных крошек. — Подцепили багром и сняли.

Как по-разному люди уходят из жизни, подумал Эрлинг, шагая под проливным дождем к ждущему его такси. Одних душат петлей, как свиней, других снимают багром с верхушки ели.

Эрлинг лежал в своей комнате в Старом Венхауге, в котором хозяева теперь не жили. Он только что прочитал в газете одну статью, но никак не мог сосредоточиться на ее содержании. Рядом на тумбочке колыхалось пламя свечи. Дождь стучал в стекла и в стены. Шумел вздувшийся ручей. Эрлинг упивался этими звуками, было уже за полночь. Кто-то вошел в дом и стал подниматься по лестнице — шелест плаща, быстрые шаги. Легкий стук в дверь, и в комнату вошла Фелисия. Она сняла плащ и раскинула его над стулом, словно палатку. Улыбаясь Эрлингу, быстро разделась. Кожа у нее была смуглая, как у маори, и от колебания свечи ее оттенок казался еще теплее. Волосы серебряной птицей летели над головой; когда в глазах Фелисии отражалось пламя свечи, они вспыхивали огнем. Ее прохладное тело прижалось к Эрлингу, и он уловил в себе страстную мольбу, чтобы это мгновение продлилось подольше, но их уже захватило и понесло еще до того, как они осознали свое желание.