— Теперь я не сомневаюсь, Эрлинг, что тебе нужно жить в Венхауге.

В открытых дверях она остановилась и тихо засмеялась, обнажив крупные зубы:

— Тебе все равно придется жить здесь, почему ты думаешь, что только мужчины могут видеть Оборотня?

Потом ему снова приснился сон, еще более неприятный, чем первый, но, проснувшись, Эрлинг отогнал от себя все мысли о нем и вспомнил его уже только вечером.

Фелисия подняла голову от миски с черной смородиной, которую перебирала, и сказала:

— Ян, милый, я говорила Эрлингу, что он должен поселиться у нас в Старом Венхауге.

Дождь на время прекратился, и дети играли на лужайке перед домом. К ним пришли несколько ребятишек из соседних усадеб. Иногда вся орава с криком и топаньем, словно испуганные овцы, пробегала мимо окна. Хватает же у них сил, думал Эрлинг, глядя на Фелисию. Что означают ее слова?

Переводя взгляд с Эрлинга на Фелисию, Юлия смахнула с пальцев приставшие стебельки, потом взглянула на Яна, слушавшего по радио утренний воскресный концерт. Ян медленно очнулся, словно вернувшись откуда-то издалека. Он молча стоял у окна и глядел на Старый Венхауг. Если он и слышал слова Фелисии, то, наверное, уже забыл о них. Что-то за окном привлекло его внимание, они это видели по тому, как он наклонился, чтобы лучше рассмотреть.

— Ну что же, — сказал Ян, бросив последний взгляд в окно. — Если Эрлинг хочет, я не против. Старый Венхауг стоит пустой. Впрочем, ведь это не сам Эрлинг придумал?

Он помолчал, задумавшись над чем-то.

— Есть, правда, одно «но». Если Эрлинг переедет к нам и ему здесь не понравится, для него это может оказаться неприятным экспериментом.

Ян не договорил, предоставив каждому додумать до конца его мысль, и снова заходил по комнате.

Фелисия взяла новую веточку, Юлия тоже. Все молчали. Ян опять погрузился в себя. Из сада доносились крики детей. Эрлингу не хотелось переезжать в Венхауг. Хотя иногда у него и возникало такое желание, но как бы случайно и словно в другом измерении. И все-таки переезжать сюда ему не следует. Это ясно. Нельзя думать, будто Ян может стерпеть все что угодно. Впрочем, что касается Яна, речь шла не о его терпении, а о его полном нейтралитете. Дело было в самом Эрлинге. Он хотел единолично распоряжаться своими днями и ночами и не был уверен, что Фелисия смирится с его одиночеством. Она говорит, что ему никто не будет мешать, но он в это не верит. Ему придется все время быть начеку, ждать, что ему вот-вот помешают, тогда как ему требовалось знать, что к нему никто не придет. Хотелось иметь возможность в любую минуту поставить на стол бутылку, но, даже приезжая сюда в гости, он был вынужден скрывать, что у него кое-что припрятано в Старом Венхауге. Фелисия относилась к алкоголю, как большинство образованных людей, а это означало, что никакого определенного отношения у нее к нему не было; она считала, что Эрлинг мог бы пить, как «все люди», то есть как она сама. Как «все порядочные люди». Она даже не подозревала, что делает, ставя на стол бутылку, а потом убирая ее. Тот, кто никогда не был знаком с Богом Алкоголя, глупо обращается со спиртным. Кроме того, Эрлинг привык есть, когда чувствовал голод, а не тогда, когда ему говорили, что сейчас время завтрака или обеда. Если ему по какой-либо причине случалось какое-то время вести так называемый правильный образ жизни, он круглые сутки чувствовал в желудке такую тяжесть, что его мозг начинал работать все медленней, точно часы, которые вот-вот остановятся. Фелисия не смогла бы удержаться от того, чтобы запихнуть в него лишний кусок. Если бы он хоть один день не явился в Новый Венхауг, она сама пришла бы к нему, испугавшись, что он тяжело заболел. Но если бы он умер, она все равно ничем не могла бы помочь ему. Не прошло бы недели, как она решила бы, что им необходимо иметь домашний телефон.

Фелисия видела его насквозь. Заботиться о нем, говорит она. О мужчинах надо заботиться, и они позволяют заботиться о себе, иначе им, глупцам, нет никакой радости от их проделок. О них надо заботиться. Ведь мужчина может промочить ноги. Однажды в Лондоне у Эрлинга был роман с одной норвежкой. Они ехали на империале автобуса, был час пик, она неожиданно сказала: Здесь мне было бы трудно следить за моим мужем.

— Ты просто неблагодарный, — сказала Фелисия, разглядывая свои липкие от смородины пальцы. — Я предлагаю тебе дом из восьми комнат, с большой кухней, со множеством чуланов, кладовок и всем прочим, могу снабдить тебя и мебелью, у тебя будет удобная кровать и прекрасный вид на Новый Венхауг. А ты вдруг напускаешь на себя мрачность. Неужели ты не понимаешь, что мне уже очень давно хочется что-нибудь подарить тебе? С тех пор как мы переехали в Новый Венхауг, Старый стоит пустой.

— Ты забыла отдать его мне, не выдвигая никаких условий, Фелисия.

Это было сказано слишком прямолинейно, но ведь и ее предложение сопровождалось определенными оговорками: он не должен никого приглашать к себе, предварительно не показав гостя в Новом Венхауге, должен обедать там вместе со своим гостем, — короче, ему придется делить с ними всех своих знакомых или чаще, чем раньше, уезжать из дома. Говорить об этом было бесполезно. Личной жизни в Венхауге у него уже не было бы. У Фелисии с Юлией были свои мысли на этот счет. Эрлинг знал, что Юлия согласна с Фелисией. Она всегда была с ней согласна. Однажды он даже упрекнул ее, что она без раздумий неизменно принимает сторону Фелисии.

Они долго молчали. Фелисия думала о том, как несколько дней назад пришла в свою теплицу, заперла дверь, быстро прошла в противоположный конец и выглянула в форточку вентилятора, через которую в теплицу поступал воздух. Форточка была приоткрыта, и сквозь ее горизонтальные щели Фелисия видела тропинку, ведущую к пихтам и куче старого железного хлама, который складывали там, чтобы он не валялся где попало.

Теплица Фелисии была обращена на юго-запад. Двойная стеклянная крыша круто спускалась с высокой восточной стены на низкую западную. В восточной стене было высокое окно. От земли до нижней части окна было два метра. Теплица была высокая, ее построили по рисунку Фелисии, которой хотелось держать там и животных, она добилась своего. Если человек вбил что-то себе в голову и к тому же сам платит за это, споров обычно не возникает. Стекло на крыше было зеленоватое и двойное, так что сквозь него трудно было разглядеть, что делается внутри, даже если там горел свет. Летом стекла слегка белили известью, чтобы ослабить яркость солнечных лучей. Внутри по всей длине теплицы между цементными возвышениями шел проход. Котел находился у северного торца, того, который смотрел на жилой дом в ста метрах от теплицы.

Фелисия мечтала о такой теплице с пятнадцати лет. У них в Слемдале в саду в кадке росла агава, она была слишком большая, чтобы на зиму ее можно было убирать в дом. Поэтому на зиму ее ставили в теплицу к садоводу. Однажды весной отец попросил Фелисию по пути из школы зайти к садоводу и догово-риться, когда он перевезет агаву обратно в сад. Мальчик, служивший в садоводстве, показал Фелисии, в какой из теплиц находится сейчас его хозяин. Фелисию поразило царившее внутри искусственное лето, и она долго беседовала со старым, седым садоводом, который подрезал там какие-то растения. В теплице стоял улей, и пчелы перелетали с цветка на цветок. Садовод сказал, что это особые, добрые пчелы. Фелисия решила, что он шутит, но он объяснил ей, что у пчел бывает разный характер, все зависит от улья. Пчелы происходят от одной матки, сказал он, и если у этой матки плохой характер, такой же характер будет и у всего ее потомства, но если она добрая, то и дети ее тоже будут добрые. Это я так объясняю, но с животными, как с людьми, никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Он подошел к улью, осторожно положил руку на полочку, и ее тут же покрыли мохнатые насекомые. Они с жужжанием ползали по его руке и вели себя как щенки. Потом он медленно поднял руку, и они полетели по своим делам, вскоре на руке у садовода не осталось ни одной пчелы. Фелисия спросила, узнают ли его пчелы. Садовод поднял на нее добрые, стариковские глаза и пожал плечами: кто знает. Есть разные теории. Ты знаешь, что такое теория?