Все без исключения его герои расплачиваются за некий смертный грех; чувство вины, зачастую неизвестной им самим, буквально снедает их. Неудивительно, что на протяжении всей жизни Сандемусе донимали вопросами о том, а не совершил ли он в юности убийство? Верный себе, Сандемусе подобные вопросы провоцировал сам, но в ответ темнил, намекал «я бьюсь с самим собой» и толком ничего не говорил. Стоит ли удивляться, что сразу после его смерти мэр города Нюкебинг Мурc обратился с официальным запросом на Ньюфаундленды, чтобы все-таки выяснить, не совершил ли уроженец вверенного его заботам города убийства? Его, как и повторившего двадцать лет спустя подобную попытку биографа Сандемусе писателя Эспена Ховардсхолма, ждало разочарование: архивы сгорели, а память местных жителей не сохранила воспоминаний о загадочном убийстве или исчезновении кого-то в ту зиму.
В историю мировой литературы Сандемусе вошел как летописец Янте — маленького датского городка, где вырос убийцей Эспен Арнакке. Самый знаменитый, дерзкий и скандальный, но одновременно самый трудный для чтения и самый авторский (в смысле неподражаемости) роман Сандемусе — «Беглец пересекает свой след (рассказ о детстве убийцы)» — вышел в 1933 году в только что созданном издательстве «Тиден», которое искало книгу, «которая читалась бы, как Библия». И не ошиблось в выборе. Влиятельный норвежский писатель Сигурд Хуль предлагал Сандемусе написать на этом материале совершенный роман о детстве. Сандемусе отказывался: «Я знаю до конца только одного человека и его ненависть».
Ненависть — вот точное слово, она переполняет Эспена Арнакке, когда он через семнадцать лет после убийства рассказывает о своем «детстве убийцы», о Янте. Это маленький провинциальный городок, где «народ взял подавление самого себя в свои руки» и все «живут под вечным гнетом несвободы, страха, холодности и властолюбия». Описание этой чудовищной микромодели тоталитарного государства потому так потрясло читателей, что в фантасмагорическом отвратительном виде предстает жизнь самая обычная. Просто то, что взрослые считают рутинным процессом воспитания по принципу «вырастет, спасибо скажет», часто оказывается моральным насилием. Это не последовательное повествование, но россыпь на первый взгляд случайных и вовсе не катастрофических переживаний, которые, однако, застряли у ребенка в душе, наслоились и сплелись в силки, в которых навсегда запутался Эспен. Он ненавидит свою малую родину и ее жизненные установки, он всю жизнь действует «от противного», часто во вред себе — и он никогда не перестает быть янтой: болезненно неуверенным в себе, завистливым, нетерпимым до агрессивности и неспособным покаяться и взять грех на душу.
Этот роман 1933 года рисует общество, которое может стать идеальной опорой фашизма: оно держится на инстинкте толпы, на возведенной в закон дедовщине. Янтеизм — это прежде всего безграничная Глупость, то есть косность мышления, конформизм и привычка жить с оглядкой на «что люди скажут». Перечитайте все сказанное о Густаве Вике, супругах Сваре, Виктории Стейнгрим — и обобщенный портрет жителя Янте готов. Их библия, Закон Янте, выглядит так:
1. Ничего о себе не воображай.
2. Не думай, что ты можешь сравниться с нами.
3. Не думай, что ты умнее нас.
4. Не думай, что ты лучше нас.
5. Не думай, что ты знаешь больше нашего.
6. Не воображай, что можешь смотреть на нас свысока.
7. Не верь, что из тебя что-нибудь выйдет.
8. Не думай, что можешь смеяться над нами.
9. Не надейся, что кому-то есть до тебя дело.
10. Не думай, что можешь чему-нибудь нас научить.
Янтеизм давно стал термином, более того, словарным понятием. Сандемусе удалось подметить и сформулировать конформное начало, неоспоримо человеку присущее. Выбирая стиль жизни и профессию, обзаводясь семьей, рожая детей, человек оценивает себя в зеркале чужих реакций. Вот нам казалось, что отмени давление сверху — и свободный человек покажет себя во всей красе. А присмотрелись попристальнее — на тебе: то и дело попадаются весьма даже юные граждане, всецело зависящие от идеологической и общественной моды. Как им жить, во что одеваться, что считать стильным и крутым, понятно и подробно растолковывают в специальных глянцевых журналах, чтоб уж наверняка. А все потому, что свобода и несвобода — суть внутренние состояния человека, мера его уверенности в своих силах и любви к себе. Все тоже с приставкой «не» и есть янтеизм. В чем, естественно, никому не хочется быть обвиненным. Сандемусе с неприятной наглядностью показывает, что доверие к ребенку, уважение и есть те дрожжи, без которых душа не поднимется, не сможет противостоять главному соблазну общественной жизни — стандартизации. «Берегись сопоставлений, которые будет навязывать тебе мир!» — вслед за Кьеркегором не уставал повторять Сандемусе. Сперва счел себя оскорбленным Нюкебинг Мурc, потом пошли разговоры о том, что духовная жизнь Скандинавии и североамериканского континента с его огромной скандинавской диаспорой загипнотизированы Законом Янте. Мол, опасаясь янтеизма, общество впадает в анархию и индивидуализм, что вряд ли лучше. Наконец, победил природный северный рациональный оптимизм, и было решено считать Закон Янте воплощением прежнего, додемократического общества. Так что лет десять назад была проведена торжественная церемония похорон Закона: текст 1933 года утопили в заливе, потом вычеркнули из него все «не» и в таком позитивно-обновленном виде растиражировали. Закрыли, как говорится, вопрос. Сандемусе такое косвенное признание неистребимости янтеизма рассмешило бы. Он тоже считал, что «Янте везде, она раскинулась в канадских степях, покрыла собой Штаты, притаилась на Яве и цветет буйным цветом в Юлланде, от нее невозможно спастись бегством». Единственное, о чем мечтает герой «Беглеца», имея на то более чем сомнительные основания, — хотя бы увидеть своими глазами своего ночного двойника, то темное, янтовское, «что выглянуло из подполья и исчезло прежде, чем ты успел его разглядеть».
Эспен Арнакке, как и Эрлинг Вик и многие другие герои писателя, с детства живет с таким ощущением своей порочности, что все время ждет от себя ужасных поступков. И, совершив их, вздыхает чуть не с облегчением — вот оно! Как писал Фрейд: «Я должен утверждать, как бы парадоксально это ни звучало, что чувство вины существовало до поступка, что оно возникло не из него, а наоборот, проступок был обусловлен этим чувством. Людей этих с полным правом можно назвать преступниками вследствие сознания вины».
Тут пришло время сказать вот о чем. Переехав в Норвегию и сблизившись с леворадикальными интеллектуалами, Сандемусе волей-неволей попал в эпицентр споров о психоанализе. Трудно представить себе этого скептика и оригинала, имевшего собственную точку зрения буквально по любому вопросу, правоверным адептом какого бы то ни было учения. (Например, «Беглецом» он оспаривает фрейдовский тезис о невозможности самоанализа.) Но нельзя забывать, что учение это ассоциировалось со всем новым и прогрессивным, было символом раскрепощенности и в жизни, и в мышлении (когда фашисты стали преследовать психоаналитиков, слава эта значительно укрепилась). Коль скоро речь заходит о влиянии психоанализа на литературный процесс в Скандинавии, первым всегда называется «Беглец». Уж не говоря о том, что Сандемусе предлагали издать роман в Германии в качестве практикума по психоанализу. Писатель так комментировал эту ситуацию: «О “Беглеце” говорили, что он (и я) более фрейдистский, чем сам Фрейд. Я не читал к тому времени Фрейда, хотя ясно, что окольными путями он оказал на меня влияние». Тут Сандемусе по обыкновению лукавит, но в нежелании признать общеизвестный факт начитанности в этом вопросе есть определенный смысл. В период высокой моды на психоанализ появилось множество «психоаналитических» романов — таких же ходульных, как «деревенские» или «производственные».
Сомнительная честь быть причисленным к этому цеху не прельщала Сандемусе. Напротив, своими учителями в литературе он считал Стриндберга, По, Достоевского, Андреева, Гамсуна, Обстфеллера, много и глубоко писавших об иррациональном поведении людей, об «извращенности». Но как бы гениально прозорливы и наблюдательны ни были эти знатоки человеческих душ, они вели речь об отдельных экстравагантных с точки зрения традиционной психологии случаях. Психоанализ же вооружил художников тончайшим инструментом, Сандемусе увидел в нем уникальную возможность упорядочить этот хаос непросветленной души. Он безусловно мог бы подписаться под словами Гессе, сказавшего о психоанализе: «Я вижу выраженным и сформулированным то, что как предчувствие, как беглая мысль, как неосознанное знание отчасти уже принадлежало мне».
