— Вы что, язык проглотили?

— Чего вы от меня хотите, фру Кортсен? — быстро спросил он.

Теперь она была уже не так самоуверенна и слегка покраснела.

— Похоже, вы и в самом деле не знаете того, что случилось тогда… хотя в это и трудно поверить, — проговорила она. — Вы помните 1915 год? Даже совратители малолетних проявляют иногда немного любопытства. Но вас, видимо, нисколько не интересовало, что со мной случилось в то лето?

Если бы Гюльнаре не свалилась ему на голову так неожиданно, он охотно поговорил бы с ней. Разве он столько лет не мечтал именно об этом? Выслушать ее объяснения и объясниться самому. Он понимал, что ни то ни другое ей не нужно. Он мечтал встретить прежнюю Гюльнаре, ту, которая еще жила в нем, и всегда думал: пусть это сентиментально, что с того?

Но эта женщина?

— Сколько раз я благодарила Бога за то, что он послал мне таких родителей. — Эрлинг понял, что она заговорила об этом лишь потому, что была сбита с толку. — Я вовсе не собиралась признаваться им в том, что случилось в то воскресенье. Но они быстро вывели меня на чистую воду и очень огорчились. Я долго дерзила и упиралась. Тогда они увели меня в папин кабинет и там высекли.

Эрлинг побледнел. Высекли? Но как могла сидевшая перед ним женщина быть с ними заодно? Она рассказывала об этом с таким удовлетворением и гордостью, словно выиграла роскошный лимузин в небесной лотерее.

— Только им я обязана тем, что мои дети не пошли по дурному пути.

Он отвел глаза. Почему она так уверена в этом? Даже в эту минуту ее дети могли творить что угодно.

— Словом, мне пришлось во всем признаться родителям. Сперва я рассказала им о наших свиданиях. Потом, что вы заставляли меня платить за вас, когда увидели, что у меня есть деньги…

— Вы платили за меня?

— А разве нет? Разве не платила, и не один раз? Из своих денег.

Они потребовали, чтобы я им все рассказала, и все секли и секли меня, так что в конце концов мне пришлось признаться им в том постыдном купании и во всем остальном.

— А было что-то еще?

— Они заставили меня рассказать и о том, чего не было, но если тебя секут… Сперва, правда, они пытались расспросить меня по-хорошему. Должна сказать вам одну вещь: вы с этими вашими нежностями… Будь у меня другие родители, я с вашей помощью покатилась бы по наклонной плоскости, я и так пала уже достаточно низко, как вам известно… Потом я поняла, как справедливо они поступили со мной. Я истекала кровью и даже обмочилась, и мне было все равно, что я оговорила себя. Впрочем, это вскоре выяснилось, они пригласили доктора и попросили его обследовать меня, ведь они боялись, что я могу оказаться беременной. Если девочка ведет себя подобным образом, она не имеет права жаловаться. Слава Богу, родители вовремя вмешались и положили этому конец.

Она продолжала с холодным фанатизмом:

— Мне всю жизнь было стыдно, что я сразу вас не раскусила. Может, собачья плетка спасла бы и вас, хотя в это верится с трудом, но кто-то должен был попытаться…

Она даже не допускала мысли, что такие попытки делались. И, может быть, небезрезультатно. Результаты всех ударов одинаковы. Что-то разбивается, что-то выдерживает, что-то закаляется, что-то получает трещины, что-то умирает. Дьявол прав в одном: его лекарством бывает только зло.

Глаза ее увлажнились:

— Мама так нежно за мной ухаживала, пока я лежала в постели, мы снова нашли путь друг к другу. Я очень отдалилась от нее за то время, что встречалась с вами. А вы даже не знаете, в чем ваша вина, или делаете вид, будто не знаете!..

В ней опять заклокотал гнев.

— Я была тогда такой юной, но мои родители честно выполнили свой долг… Как я могла позволить человеку вашего сорта, жалкому рассыльному, обмануть себя!..

Родители честно выполнили свой долг, подумал Эрлинг и опустил глаза. Хотел бы я посмотреть на них. Подобные люди признают только долг. Но в любви нет долга, в любви вообще ничего нет, кроме любви, добавь в нее долг, и ты погиб. И все-таки как часто вместо любви мы прибегаем к суровым законам о долге.

— Мама отвезла меня к своей сестре в Хаугесунд. Я прожила там целый год и, слава богу, там с меня не спускали глаз! Когда у тебя у самой появляются дети, ты понимаешь…

Они честно выполнили свой долг. Они сломили Гюльнаре. Кажется, теперь Эрлинг начал понимать ее, но сама она еще не видела, что идет по бездорожью. Жертву истязали, пока она не начала цепляться за своих палачей, в нем же она видела одновременно и Грех, и подручного палача. Когда-то один добрый человек сказал Эрлингу: Дети больше любят тех родителей, которые строги с ними, в разлуке дети больше тоскуют по строгим родителям, чем по мягким. Эрлинг уже тогда знал, что это правда. Тоска по дому сильнее мучила тех детей, у которых дома не все было гладко.

— Чуть что, сбежать в Швецию — это на вас похоже. Когда же война кончилась и вам больше уже ничто не грозило, вы вернулись в Норвегию и стали преследовать нас, людей, которые приняли на себя удар и обеспечивали пищей своих соотечественников. Мы не получили за это никакой благодарности и…

В сознании Эрлинга забрезжило что-то, связанное с именем Кортсен.

— А мой бедный муж исчез, его следов так и не нашли…

Эрлинг увидел в дверях Фелисию и Яна. Он встал:

— Мне очень жаль, фру Кортсен, но…

— Вижу. Вижу, — процедила сквозь зубы Гюльнаре Кортсен. — Эта…

— У нее во время войны погибли два брата, — перебил ее Эрлинг.

— Значит, они играли не по правилам, — с тихой злостью проговорила она. — А мой муж… а она… вы просто платный любовник…

Фру Кортсен замахнулась, однако попала в подставленную Эрлингом руку. Она быстро пошла прочь. К ним уже направлялся метрдотель, но Фелисия, словно ничего не заметив, остановила его и, улыбаясь, что-то весело сказала ему. Метрдотель быстро окинул глазами зал и понял, что это, слава богу, один из тех инцидентов, которые разрешаются сами собой. С приходом фру Венхауг он сразу успокоился.

Фелисия села и поправила волосы.

— Кто эта женщина, Эрлинг? — спросила она. — Как она смела замахнуться на нашего славного мальчика?

Ян тоже сел и шикнул на Фелисию:

— Погляди, как злобно она смотрит на нас. Во что ты опять впутался, Эрлинг?

— Это фру Кортсен. Я вам потом все расскажу.

Фелисия опустила пудреницу и пуховку.

— Кортсен? — переспросила она. — Вдова старшего преподавателя Кортсена?

Ян быстро положил руку ей на плечо, но Фелисия не обратила на это внимания. Поблизости никого не было, и никто не мог их услышать. Она снова посмотрелась в зеркальце и смахнула со щеки пушинку.

— Неужели она разнюхала, что это я во время войны убрала ее мужа?

Миф об Эрлингвике[6]

В августе 1957 года Эрлинг сидел у себя в Лиере и размышлял о том, что имена порой обладают роковым значением. Еще в детстве он создал себе мираж, который назвал Эрлингвиком. Где бы он потом ни находился, а он объездил чуть не весь свет, он никогда не расставался с Эрлингвиком, маленьким заливом на озере где-то в Норвегии. Этот воображаемый залив Эрлинг знал лучше любого из всех, какие он видел или мог бы увидеть. Об Эрлингвике не знал никто, пока он сам не рассказал о нем Фелисии, но тогда ему шел уже пятьдесят пятый год. Потом он пожалел об этом — у каждого человека должно быть место, которое принадлежит только ему, и никто посторонний не должен о нем знать. Только там человек может быть самим собой, только там может поселиться его душа. И если ему однажды покажется, что наконец-то можно рассказать о нем своим друзьям, лучше не поддаваться этому искушению и рассказать им о каком-нибудь другом месте, потому что они вряд ли его поймут. Даже Фелисия спросила, где находится Эрлингвик, — ведь женщины большие реалисты, чем мужчины, — и ему пришлось ответить, что Эрлингвик лежит к востоку от солнца и к западу от луны. И его тут же охватила тревога: он явно выдал себя. На другую ночь ему приснилось, что он пытается запутать Фелисию, пустить ее по ложному следу: Эрлингвик находится вовсе не там, где он сказал. После этого он немного успокоился. Эрлингвик снова вернулся на свое место, где-то в Норвегии. Там никогда не бывало никого, кроме тех, кого Эрлинг носил в своем сердце. Но видел Эрлингвик многое.