Бледный, с запавшими глазами, Эрлинг подошел к телефону и позвонил своему другу Эйстейну Мюре.

— Как у тебя с деньгами, Эйстейн?

— Что случилось, Эрлинг?

— Можешь дать мне взаймы две сотни?

— Что-нибудь случилось? Я же слышу по твоему голосу!

— Чего тут рассказывать.

Эйстейн грустно вздохнул:

— Понимаю. Я видел тебя в городе два раза.

— У меня был запой.

— И долго?

— А какой сегодня день?

Эйстейн присвистнул:

— Значит, ты дома? Сегодня четверг.

— Я не могу выйти из дома. Эйстейн, можешь прислать мне денег?

Эйстейн ответил не сразу:

— Извини, Эрлинг, но мне не хотелось бы посылать их тебе почтой. Сегодня в моем распоряжении машина, я могу приехать к тебе в Лиер. Устраивает?

— Еще бы! Но у меня такой беспорядок, я что-то разбил…

— Кто был с тобой?

— По-моему, я был один.

— Обещай, что никуда не уйдешь, пока я не приеду. Я буду у тебя часа через два.

— Я никуда не уйду, это исключено. Должно быть, меня привезли домой в долг или кто-то заплатил шоферу вперед. У меня все провоняло водкой. Те бутылки, что я не выпил, я, по-видимому, разбил молотком. Привези, если можешь, красного вина.

— Хорошо.

— Мне надо выйти из этого состояния.

— Я понимаю. Ложись в кровать и жди меня.

Юлия Вик, или Юлия Венхауг, как ее называли в тех краях, держалась уединенно, но одинокой себя не чувствовала. Первые годы она рабски подражала Фелисии, и трудно сказать, какие из своих мнений и оценок она позаимствовала у Фелисии, а какие были ее собственные. Юлия приняла в себя весь внутренний мир Фелисии, однако заблуждалась, если считала, будто о Фелисии Венхауг она знает все.

Фелисия имела привычку думать вслух и высказывалась далеко не двусмысленно. Наедине с Юлией она делала это постоянно, и Юлия могла подумать, что ничего тайного у Фелисии уже не осталось. Она была уверена, что Фелисия вообще не считает нужным что-либо скрывать.

Все услышанное Юлия воспринимала как сагу. Иногда ей казалось, что это сага о ней. Ее отец был препарирован и описан так, как дочерям редко случается слышать, разве что от матерей, желающих очернить перед дочерью ненавистного супруга. Фелисия же сделала это так, что дочь еще больше полюбила отца за его ошибки. Юлия никогда не сомневалась в том, что Фелисия горячо любит Эрлинга, но ей было трудно осмыслить их отношения из-за общепринятой точки зрения на любовь и брак. Она предполагала, что со временем тоже выйдет замуж, но не желала себе такого брака, как у Фелисии.

Она просто слушала сагу. И училась, сама того не сознавая, как создается устная традиция и почти слово в слово передается следующим поколениям. Фелисия не боялась повторений, поэтому Юлия многое слышала по нескольку раз, а кое-что всплывало снова, но уже в другой связи.

Юлия еще была ослеплена открывшимся ей миром, отличавшимся от известного ей, как горящий город отличается от груды горящего хвороста. Она чувствовала гордость, и у нее появилась уверенность в себе (но она была умная девочка, и потому в ней одновременно проснулось и критическое чувство) оттого, что эта женщина, не похожая ни на одного человека из прежнего мира Юлии, доверяется ей и любит ее и ее отца. В ней все еще тлела надежда, что Фелисия — ее настоящая мать, что они с Эрлингом просто заплатили той ужасной женщине, чтобы она взяла на себя позор Фелисии, которой в ту пору было семнадцать или восемнадцать лет и у которой был очень строгий отец. Юлия смотрела на мир глазами Фелисии, но темперамент у нее был более спокойный. Внешне она была очень похожа на Эрлинга и вообще во многих отношениях напоминала его. Хотя вряд ли повторила бы его заблуждения и ошибки. Однако уверенности в этом у Фелисии не было.

Юлия любила сидеть с каким-нибудь рукодельем и повторять про себя рассказы Фелисии, как молодые люди любят читать про себя стихи, и ей казалось, будто все это случилось с нею самой.

«Мама умерла, когда мне еще не было десяти лет, и все стали считать меня как бы мамой Харалда и Бьёрна. Мне это было неприятно, потому что я всегда мечтала быть мальчиком. Мне хотелось быть одним из моих братьев, но вот которым из них, Бьёрном или Харалдом, этого я решить не могла. Харалд был на два года моложе меня и на год старше Бьёрна. На моем месте было глупо хотеть быть Бьёрном, ведь тогда я оказалась бы на год моложе Харалда, но иногда мне хотелось быть их младшей сестрой. А иногда — Харалдом — добрым старшим братом Бьёрна. Эти мечты накатывали на меня волнами, и я не освободилась от них, пока не встретила Эрлинга. После этого они забылись, как забывается старая любовь.

Харалд и Бьёрн очень дружили, когда им было соответственно восемнадцать и семнадцать лет или около того. Они дружили и раньше, но тогда они без конца дрались и вцеплялись друг другу в волосы. В юности они сблизились, и первые девушки, в которых они влюбились, были подругами. Они часто приходили к нам домой. Я, помню, очень сердилась, что они считали меня кем-то вроде взрослой тетушки. Девушку, у которой есть младшие братья, часто считают старше, чем она есть на самом деле. Чтобы чувствовать себя юной, нужен старший брат. Может быть, девушки и влюбляются в своих отцов, чтобы обрести, как им кажется, вечную юность. Говорят даже, будто девушки обязательно влюбляются в своих отцов. И значит, такое объяснение ничем не хуже и не лучше других. Теперь смешно, но я ревновала братьев к этим девушкам. У меня они ничего не отняли и были не самыми худшими, какие могли попасться моим братьям.

Я не сомневалась, что отец хотел бы видеть их своими невестками, и мне становилось грустно. Я понимала, что это глупо. Девушки были дочерьми его знакомых, людей таких же состоятельных, как и он сам, один из них был врач, а другой — загадка, так называемый деловой человек. Но через год все закончилось шумно и драматично, однако все четверо быстро утешились с другими. Отец ничего не сказал, он вообще мало говорил, однако я видела, что он чувствовал себя не в своей тарелке, когда в доме появлялись другие девушки. Говорили, что он сильно постарел после смерти мамы, но я этого не помню. Мне казалось, он всегда был одинаковый до самой своей смерти, а умер он поздней осенью 1940 года. Отец был немного сутулый, движения у него были слегка разболтанные, лицо напоминало морду добродушного волка. Сколько себя помню, я была необъяснимо и болезненно влюблена в него. Иногда мне становилось так его жаль, что я начинала плакать, если, конечно, была одна. Почему-то я верила, что отец бывал счастлив. Странно было слышать, что он состарился в тридцать четыре года, но многие так считали. Насколько мне известно, именно в этом возрасте мужчина достигает пика своей жизни, желания плоти и человечность уравновешивают в нем друг друга, он уже миновал возраст, который, если верить Кинсею[18], отличается наивысшей половой активностью, но сердце бывает еще не созревшим. Человека надо рассматривать как единое целое. Я считаю, что мужчина между тридцатью и опасными сорока годами находится в расцвете сил. Мир принадлежит ему так, как не принадлежал прежде и не будет принадлежать в будущем, хотя он сам, может быть, надеется, что удержится на достигнутом уровне благодаря уважению, деньгам, влиянию и власти. Если у мужчины слабая голова, этот возраст для него действительно опасен. Его гороскоп известен, опытные люди уже знают, на что он годится и до чего не дотягивает. Женщины восхищаются им больше, чем раньше, считая его хорошим любовником, украшением общества, козырным тузом, которым можно похвастаться перед другими женщинами, и надеждой на будущее. Если же мужчина неправильно оценивает происходящее вокруг него и забывает, что этот возраст, как и любой другой, отмерен так же, как время светского визита, жизнь жестоко наказывает его за это. По-моему, Мартин Лейре был как громом поражен, когда обнаружил, что уже растратил все свои дары. Может, этого и не было, однако думать так очень соблазнительно.