Загадка тем не менее никуда не делась. Ведь на протяжении десяти лет он бывал пьян каждый вечер. Объяснение могло быть только одно: должно быть, он очень продуктивно работал по утрам, когда хмель покидал его, и до вечера, когда напивался снова. Но этого Эрлинг не помнил. Однажды он обратился к врачу, который был его другом. Тот сказал: Ты никогда не был алкоголиком, ты всегда был только пьяницей. Слова врача нашли в Эрлинге отзвук, и это было верным признаком того, что врач оказался недалек от истины. Эрлингу подходил совет старой Эльвиры, горничной Фелисии, который Фелисия часто повторяла ему: Тебе нужно, чтобы в буфете было пусто, а ближайшее питейное заведение находилось как можно дальше.

Фелисия лежала в кровати, подложив руки под голову, она думала: На той лекции Эрлинга о сексуальной распущенности и служанке из Рьюкана присутствовали две мои подруги. Я же сидела со стаканом сока в каком-то грязном кафе и терпела насмешки официантов, а потом в слезах пошла домой в Слемдал. Я боялась, что встречу кого-нибудь из знакомых, и не хотела, чтобы меня видел даже шофер такси. Конечно, я была уверена, что забеременела. Я, Фелисия Целомудренная, тяжело переживала случившееся. Идти мне было больно. Ни моим дочерям, ни дочери Эрлинга не придется пережить ничего подобного, этому помешает сексуальное просвещение. Из рассказа подруг о лекции я не могла ничего понять. Им было очень весело, а потом оказалось, что это был скандал. О моей встрече с Эрлингом они не знали, думаю, что и по сей день о ней не знает никто, кроме нас двоих. Ян знает, что была какая-то шалость. Стейнгрим тоже знал это. Но только шалость, не больше. В то время я боялась, что Эрлинг выдаст меня, но теперь понимаю, что он этого не сделал бы. Потом я стала думать, что он ничего никому не скажет просто потому, что уже забыл о нашей встрече, — с того вечера прошла целая неделя. Меня как будто заперли на замок. С девочкой, которую звали Фелисия Целомудренная, случилось несчастье, и самое страшное было то, что он уже все забыл.

Я ужасно боялась случайно встретиться с Эрлингом и увидеть его презрительную улыбку или услышать какое-нибудь ироничное замечание. Этот человек был способен на все. С тех пор прошло двадцать три года, а я так и не смогла забыть мучивший меня тогда унизительный страх. Я была безумно, отчаянно влюблена в человека, которого долг велел мне ненавидеть, презирать, забыть. Все добрые советы о разводах яйца выеденного не стоят, и только Бог знает, почему женщина не может жить со своим мужем. Или наоборот. Я бы повесила всех добрых советчиков. А как они бросаются всем скопом, когда надо помочь осужденному расстаться с жизнью! Они дают тысячи добрых советов о том, как это делается, что должен чувствовать осужденный, и считают, что прекрасно знают, о чем говорят.

Мне казалось, что я просто не подошла ему — наивная, неопытная девчонка. Он решил, что я глупа и пресна, — забудем о ней, следующая дама, на выход! Эта не подходит, как писал Г.Х. Андерсен про спившуюся прачку, я так и слышала, как Эр-линг говорит: Эта не подходит. Оскорбление жгло меня, как огонь. Я не подошла тому человеку, которого полюбила, — мне хотелось умереть. Целуясь на прощание, мы договорились о новой встрече. Я была сама не своя от счастья. Он вызвал по телефону такси, уехал и тут же забыл обо мне.

Я не ошиблась. Все почти так и было. Я чувствовала себя оскорбленной, побитой, оплеванной, у меня совсем не осталось гордости. Я была похожа на заблудившегося ребенка, который вдруг нашел и потерял отца. Так тянулось до тех пор, пока к нам не пришла война. Тогда я изгнала его из своего сердца — есть нечто более важное, чем он, и ты должна бороться за это, сказала я себе. Я запрятала его в темный угол, прогнать его совсем было не в моих силах. И вот однажды все перевернулось вверх дном — на одной встрече кто-то назвал имя Эрлинга. У меня сорвалось несколько горьких слов. В комнате было тесно, я сидела в углу, прижатая к Стейнгриму. Говоривший вздрогнул, но сделал вид, будто не слышал моих слов, и заговорил о другом, но Стейнгрим вытащил маленький блокнот, что-то написал, вырвал листок и дал мне прочесть: Разве ты не знаешь, что Э. - любимец Брекке и что это он прикончил Хартвига Лиена? Я от удивления раскрыла рот, а Стейнгрим взял у меня из рук эту бумажку, решительно сунул ее мне в рот и сказал: Некоторые съедают рецепт, если не могут достать лекарство. Глотай! И я проглотила эту сухую бумажку, которая потом еще целый час стояла у меня в горле, пока я не запила ее водой. Мы не были связаны с Брекке и его людьми и вообще не должны были знать ничего лишнего. Стейнгриму не следовало ничего говорить мне, но, как ни странно, после того вечера я чувствовала себя равной Эрлингу. Все как будто перевернулось. Я вдруг оказалась ему равной. Перестала быть маленькой девочкой, которой он пренебрег. Это дало мне силы подойти к нему в Стокгольме и в тот же день переехать к Стейнгриму. Я не только сравнялась с Эрлингом, я намного переросла того больного человека, каким он был в Стокгольме в день нашей встречи, к счастью, вскоре мы вновь оказались на одном уровне — он сам позаботился об этом. Но все-таки он опоздал. И этот отвратительный Стокгольм разбил то, что возникло между Стейнгримом и мной. После чего мы поддерживали относительное равновесие, и никто из нас не подозревал тогда, к чему это приведет.

Я помню, как бродила по Осло, чтобы случайно встретить Эрлинга, и как боялась этого. Много раз я видела его вблизи, часто у него было злое и мрачное выражение лица, очень характерное для него, но иногда он вдруг преображался и становился всеобщим любимцем. Когда я издали принимала кого-нибудь за Эрлинга, сердце у меня начинало бешено колотиться. Я не сдалась, пока не узнала очень сложным путем, как зовут ту женщину, — она была замужем за инженером Скугом, и ее звали Сесилия. Фамилия ее меня не тронула, но вот имя… Она не смела называться Сесилией, мне казалось, что наши имена слишком похожи. Сесилия. Фелисия. По два «и» в каждом имени, одинаковое количество слогов, ударение на том же слоге. Меня унижало и обижало мое желание быть на нее похожей, желание, чтобы кто-нибудь заметил наше сходство.

Сесилия Скуг, сдувшая меня, как пылинку с рукава, стала для меня ненавистным образцом для подражания, я не могла даже мечтать о том, чтобы сравняться с ней. Теперь-то я понимаю: навязчивая мысль, будто наши имена похожи, появилась у меня оттого, что я все время воображала себя молодой Сесилией Скуг. Даже узнав о разыгравшейся трагедии, когда инженер Скуг хотел выбросить Сесилию из окна пятого этажа, но чуть не выпал сам, я воображала, будто все это случилось со мной. Но это не удивительно, ведь я думала, что многие девушки отождествляли себя с нею, хотя и не подозревали о существовании… яблока раздора, назовем это так. Мы затаив дыхание наблюдали за тем, что делают эти странные люди в своем странном мире, мы так завидовали им, что даже не понимали, что их поступки находятся на грани дозволенного. Это были игры богов, и мы далеко не сразу обнаружили, что романтика этих историй была весьма сомнительного свойства; обычно этого не замечают, если не знают, что главные герои были в то время мертвецки пьяны.

Рассказывали еще одну историю, в которой был замешан Эрлинг, она только случайно не стала достоянием полиции. Четверо человек зашли к одной девице, промышлявшей ночной торговлей пивом. Сперва все шло хорошо, но потом они решили, что девица продает пиво слишком дорого. Они закатали ее в ковер, обвязали сорванным с занавески шнуром и поставили в угол. Выйдя на улицу, они увидели у дома мотоцикл. Им захотелось поднять его к девице на второй этаж, Эрлинг рассказывал, что это стоило им больших усилий. Однако они втащили мотоцикл в квартиру и даже сняли с него колеса. Целый час у них ушел на то, чтобы водрузить мотоцикл на плиту, после чего они завели мотор и убежали. Весь дом проснулся от страшного грохота, на улице собралась толпа, девицу обнаружили в углу, закатанную в ковер, на плите грохотал мотоцикл без колес, а на полу валялось множество пустых бутылок из-под пива. Люди, знающие, что такое пьянство, не любят таких историй. Но мы, девчонки, мечтавшие об острых ощущениях, воображали, будто это нас закатали в ковер. Что же касается меня, я воображала себя не только закатанной в ковер девицей, но и грохочущим на плите мотоциклом.