В чужую личную жизнь легче всего проникнуть под прикрытием дружеских предупреждений морального толка — это вынуждает человека к защите, и он выдает себя. Фелисия давно испытала на себе этот метод, но женщины, осмелившиеся в свое время на подобный шаг, попадали в глупое положение. Они уже никогда не могли забыть застывшую улыбку и выжидательное молчание Фелисии. В конце концов они начинали заикаться, прятали глаза, смущенно хихикали и решительно не знали, куда себя деть, пока Фелисия, сжалившись над ними, не спрашивала, как у них обстоят дела с работой, с детьми или еще с чем-нибудь, о чем обычно спрашивают подруг. Фелисия не забывала подобных случаев, но как бы отодвигала их в сторону, однако если нечто подобное повторялось, она незамедлительно прибегала к прежнему приему. И результат не обманывал ее ожиданий.

Эрлинг знал, что для многих Фелисия была ненавистной и недостижимой мечтой и что в ресторанах Осло нередко встречались беспомощные подражания ей. Сама она словно не знала об этом, да и не видела особого сходства между собой и ими. Одна из таких подделок как бы случайно спросила у Эрлинга через столик, подкрашивая губы: ты тоже находишь, будто я похожа на Фелисию Венхауг? Эрлинг еще подумал тогда, что мог бы переночевать у нее, ведь он часто приезжал в Осло, не озаботившись заранее заказать номер в гостинице.

Все, что Фелисия знала и чему ее научила жизнь, вошло в ее мир в Венхауге. Она могла внимательно слушать споры на политические темы, но сама неохотно принимала в них участие. Ходила на выборы, но никто не знал, за кого она голосует. Однажды Фелисия проговорилась, и у Эрлинга создалось впечатление, что она голосует за правых, потому что ее в принципе раздражало любое большинство. Сам же по себе политический предрассудок, на котором строилось управление страной, был ей безразличен. Она вообще редко говорила о том, что не имело прямого отношения к Венхаугу и его обитателям, точно солнце и луна появлялись на небесах исключительно для того, чтобы служить Венхаугу, из-за чего создавалось впечатление, что метеорологи выходят за рамки своих обязанностей, когда говорят о погоде в других местах.

— Шестнадцать месяцев — долгий срок, — сказал Эрлинг, — но для тебя время как будто остановилось. Так молодо ты не выглядела даже сразу после войны.

Сердце Фелисии забилось сильнее, она откинулась назад и украдкой наблюдала за Эрлингом. Он сидел, положив руки на колени. Кожа на его руках потемнела от загара. Фелисия поискала глазами седину у него в волосах, но не нашла.

— Тебя не было здесь два твоих дня рождения, — сказала она. — Надеюсь, теперь ты поживешь дома?

Эрлинг разглядывал свои руки.

— Не надо ходить вокруг да около, Фелисия, — ответил он, не поднимая на нее глаз. — Я рад, что мы не стали говорить об этом ни вчера вечером, ни ночью, но ведь ты знаешь, что я лишь один раз уезжал из Норвегии на такой долгий срок еще до войны и никогда не испытывал желания повторить подобное путешествие. Если я теперь куда и поеду, то только в Скандинавии.

Они замолчали. На душе у Фелисии было тревожно, ей хотелось сломать лед, но она не понимала, о чем он сейчас думает. Иногда Эрлинг был непредсказуем. Она даже надеялась, что он не станет говорить о том, что сейчас занимало его мысли. Но ее нечаянные слова могли многое извлечь наружу.

Эрлинг заговорил, взвешивая каждое слово, ему хотелось расставить точки над І, не сгустив при этом красок.

— Ты прекрасно знаешь, что на этот раз я не по своей воле уехал из Норвегии, и уж тем более по своей воле я никогда не поехал бы к экватору. Просто я оказался вовлеченным в твои интриги, в результате чего мне пришлось согласиться на поездку и тогда подвернулось это выгодное место в Лас-Пальмасе.

Я не искал его. По своей воле я бы ни за что туда не поехал. Если бы ты все сказала мне прямо, я бы, конечно, уехал, но мне неприятно, что меня, ничего или почти ничего не подозревавшего, отправили именно в Лас-Пальмас. Ты сама сказала, что эта мысль пришла тебе в голову, потому что когда-то я уже был там, но то было давно, и я не считаю удачной мысль отправить мужчину куда бы то ни было только потому, что он был там раньше. Мне не было пятидесяти, когда я уехал туда, а сейчас уже пятьдесят один. Если бы мне было позволено самому выбрать место, где пожить, пока ты родишь еще одного ребенка, это бы не так сильно смахивало на ссылку. Я слышал, что ополоумевших петухов сажают под корыто, но ты придумала что-то новое. Канарские острова — прекрасное место, однако я с большим удовольствием посмотрел бы пирамиды или Мексику.

— Ты несправедлив, — прошептала Фелисия. — И сильно преувеличиваешь.

— Твоя непреодолимая потребность устраивать чужие дела — которые ты, как правило, устраиваешь весьма разумно и успешно, а иногда даже слишком разумно и успешно — проявилась и тут. Благодаря твоим усилиям все предстает в самом выгодном свете. У тебя врожденная склонность распоряжаться чужой жизнью, даже если при этом ты не преследуешь никакой собственной выгоды. Я просто не предполагал, что в пятьдесят лет окажусь в роли белого раба.

Фелисия вздрогнула. Глаза ее сверкнули. Она открыла было рот, но промолчала.

Эрлинг по-прежнему смотрел в землю, потом тихо проговорил:

— Прости мне последние слова, я так не думаю.

Фелисия молчала. И он продолжал уже спокойнее:

— У меня было достаточно времени, чтобы все обдумать. И, как бы там ни было, я здесь. И счастлив, что снова вижу тебя. А скоро увижу и Венхауг. Я прекрасно понимаю, почему ты так поступила. Ты просто не могла объяснить мне причину, по которой я вдруг должен был отправиться на экватор. Или давай скажем так: даже тень подозрения не должна была пасть на жену Цезаря. Ты всегда очень строго придерживалась некоторых правил.

— А кто меня этому научил? Сперва — ты, а потом — немцы!

— Вот теперь несправедлива уже ты, и не надо преувеличивать. Неужели ты всю жизнь будешь помнить о том, что случилось? Ведь прошло уже столько лет. Теперь 1950 год, а не 1934-й.

— Ты прав, однажды я обещала тебе все забыть, но понимаешь…

— Понимаю, однако позволь мне продолжить. Ты знаешь, когда-то со мной случилось нечто такое, вспоминать о чем не очень приятно. Твоей вины здесь нет, но когда вмешиваешься в чужую жизнь, никогда не известно, что ты там разбередишь. Одна женщина, которую я когда-то любил, захотела, чтобы меня не было рядом, пока она ждала ребенка. Ей не хотелось, чтобы я видел ее «такой», как она выразилась, между прочим, искренно. Я уехал. Когда же потом между нами пролегла война, стало считаться, будто я сбежал, пока она ждала ребенка, потому что мне якобы не хотелось видеть ее «такой».

— Но, Эрлинг! Это же совсем другое…

— Одно неизбежно напоминает о другом. Если ты не позволишь мне объяснить, что я чувствую, это всегда будет стоять между нами.

Он увидел ее руку, лежавшую на скамье. Пальцы сжались в кулак, суставы побелели.

— Ты всегда добиваешься своего, Фелисия. Тебе захотелось родить еще одного ребенка. Его отцом, как и отцом первого, должен был быть Ян, причем отцовство Яна не должно было вызывать подозрений. Ни у него, ни у тебя, ни у кого бы то ни было вообще не должно было возникнуть никаких сомнений. Как известно Господу Богу и всем людям, твоя вторая дочь родилась через год после того, как я уехал в Лас-Пальмас.

— И когда сын бедного портняжки сообразил, что никто не заподозрит, будто он отец моего ребенка, он почувствовал себя рогоносцем, — тихо, но твердо проговорила Фелисия.

Эрлинг встал и отошел от скамьи. Она смотрела на его выгоревшие волосы, на вздувшиеся на шее жилы, на потемневшие от солнца плечи и смуглую сильную спину. Белые шорты были подхвачены ремнем, который она ему когда-то одолжила. Фелисия рассердилась на Эрлинга за свою собственную опрометчивость. Теперь хозяином положения стал он!

Эрлинг медленно повернулся к ней, глаза его сузились. В голосе слышалась дрожь, которая не предвещала ничего хорошего: