Гибеллины и гвельфы! Как долго продолжается это противостояние! А оставались ли вообще во Флоренции гибеллины? Во всяком случае, никто не решался заводить разговоры в пользу императора, — не решался уже потому, что императоры явно не изъявляли желания скомпрометировать себя, ввязавшись в сомнительную итальянскую авантюру! Рудольф Габсбургский[17] довольствовался титулом короля немцев; Адольф Нассауский[18], а в недалеком прошлом и Альбрехт Австрийский[19] не нашли ни времени, ни сил и желания организовать походы на Рим, как это некогда сделал Фридрих Барбаросса[20].
— Ну, о чем задумался, паломник?
Кавальканти удивленно взглянул на того, кто заговорил с ним… и бросился ему на шею.
— О, это ты, мой славный Данте! Надо же было встретиться с тобой здесь, у каменного Марса на Старом мосту! От всего сердца рад видеть тебя!
— Я тоже бесконечно рад, милый Гвидо! Честно говоря, я надеялся, что свой первый визит по возвращении ты нанесешь в дом своего старого друга!
— Так оно и есть! — вскричал Гвидо, тронув приятеля за руку, — я и собирался первым делом к тебе, только не решался нарушить ваш семейный покой в столь ранний час! К тому же мне не терпелось повидать старые знакомые места в нашем родном городе — собор, площадь Синьории, Старый мост с его мрачным богом войны!
Не один удивленный взгляд останавливался на этих двоих людях, в которых чувствовались духовная сила, сдержанность и развитое чувство собственного достоинства. Но если на губах Кавальканти играла насмешливая улыбка, говорившая о презрении к людям, бледное лицо его более молодого друга Данте Алигьери светилось непоколебимой верой в свое высокое предназначение, а карие глаза смотрели добро и благожелательно. Однако эта доброта вовсе не говорила о слабости характера, что подтверждали высокий лоб, обрамленный темными вьющимися волосами, орлиный нос и энергичный рот с немного выпяченной нижней губой. Многие прохожие почтительно приветствовали Данте, в то время как Кавальканти они удостаивали лишь мимолетным недоуменным взглядом, ибо и прежде он редко общался с людьми, а продолжительное отсутствие тем более сделало его чужаком в родном городе.
— Заметно, что ты пользуешься благосклонностью толпы, милый Данте! Ты явно сделался видной и влиятельной персоной!
Не было ли в этом признании некоторой доли иронии?
Чтобы пресечь поток похвал, Данте остановил Гвидо движением руки:
— Я просто исполняю свой долг по отношению к городу, как подсказывает мне совесть.
— Твоя политическая деятельность отнимает у тебя, вероятно, немало времени? — поинтересовался Кавальканти, пока друзья не спеша двигались дальше.
— К счастью, не до такой степени, как это, возможно, кажется. Полгода назад меня направили в качестве посла республики в Сан-Джиминьяно, чтобы заключить с этим городом договор о вступлении в гвельфскую лигу Тосканы, а на этот год я избран одним из шести приоров. Впрочем, срок моих полномочий продолжается только два месяца — с середины июня до середины августа.
— Но в качестве члена Совета коммуны и Совета Ста[21] ты, однако, приобрел большое влияние?
— Я не стремлюсь ни к какому влиянию. Правда, если обсуждается и решается какое-то дело и я замечаю, что из чувства самосохранения никто не решается высказать свое истинное мнение, то я…
— Ты за словом в карман не лезешь.
— Называй это, как тебе угодно, но правдой и честью я ни за что не поступлюсь.
Кавальканти вздохнул:
— Ох, Данте, Данте, ты беспокоишь меня! Стоит ли тебе заигрывать с чернью? Ты думаешь, хотя бы один из них скажет тебе спасибо, если ты проявишь заботу о нем и о государстве? Народ всегда был неблагодарен по отношению к тем, кто отдал ему всю душу.
Выражение гордости, если не высокомерия, промелькнуло теперь на лице Данте.
— И ты думаешь, что я с уважением отношусь к толпе? Если ты боишься ее, готов бежать от нее прочь, она ведет себя словно дракон, но тут же превращается в овечку, стоит только тебе показать зубы… или кошель с золотом!
— Пусть так, и тем не менее ты готов принести себя в жертву толпе?
— Не толпе, ибо я не жду ее оваций, ее похвалы! Если мой труд на благо государства заслужит уважение хотя бы нескольких дальновидных людей, я буду рад. Но с меня хватит и того, если я смогу честно признаться самому себе: ты сделал для своего отечества, для своего народа все, что мог! Если толпа не оценит твоего труда — разве вправе мы упрекать ее за недостаток проницательности? Найдутся люди, способные оценить тебя — если не теперь, то в будущем!
— Но тогда твои останки давным-давно истлеют!
— Согласен. Но что это изменит?
— Должен сказать, что ты стал излишне скромным!
В этот момент они очутились возле дома Виери Черки[22], одного из славнейших купцов Флоренции, и обратили внимание на мужчин с возбужденными лицами, которые вели себя вызывающе. Изъяснялись они на диалекте, отличном от того, на котором говорили флорентийцы.
— Что это за люди? — спросил Кавальканти. — Они способны нагнать страх на кого угодно.
— Нашему городу от них мало радости, — ответил Данте. — Это пистойцы, которые должны научиться у нас ладить между собой.
— Что-то мне не совсем понятно.
Данте улыбнулся:
— Я и забыл, что тебя не было дома весь последний год. А твоя жена вряд ли станет посвящать тебя в подробности политических событий. Так что слушай: в Пистойе возник разлад в семействе Канчельери. Однажды, когда ссорящиеся перешли от слов к делу, один из родственников по имени Джери Бертачча получил небольшую рану. Мессер Гильельмо, отец обидчика, послал своего сына к отцу пострадавшего, чтобы испросить прощения за содеянное. Однако старый Бертачча приказал своим слугам схватить юношу и отрубить ему правую руку, для большего поношения — на кормушке для скота. Потом отправил наказанного домой с напутствием: «Передай своему отцу, что рану можно исцелить только железом, но отнюдь не словами!» Предок Канчельери имел двух жен — одну из них звали Бьянка. По ее имени одна половина рода назвала себя «бьянчи», то есть «белые». Другая в пику ей назвалась, естественно, «нери», что означает «черные». В ходе борьбы погибло много людей, было разрушено немало домов. Чтобы положить конец кровавой распре, пистойцы в конце концов обратились к Флоренции, прося ее выступить в качестве посредницы.
— И как же повела себя наша синьория? — спросил Кавальканти.
— Она постановила, чтобы главные задиры покинули Пистойю и перебрались во Флоренцию. И теперь черные Канчельери живут у Донати, а белые, весь цвет которых ты только что видел, — у Черки.
Кавальканти злорадно рассмеялся:
— Какая глупость! Совершенно очевидно, что раздор между пистойцами перекинется теперь на Флоренцию.
— Я того же мнения, — согласился Данте. — У нас и так достаточно взрывоопасная обстановка. Неужели нам нужны еще чужие искры? Мир во Флоренции слишком хрупок, чтобы так легкомысленно рисковать им!
За разговором приятели не заметили, как оказались возле дома Данте вблизи Порта-Сан-Пьетро. Прежде чем войти, Кавальканти тронул друга за руку и спросил:
— Позволь мне сначала задать один вопрос, милый Данте: Корсо Донати, родственник твоей жены, часто наведывается к вам?
Данте засмеялся:
— Этот? Никогда! Мы друг друга терпеть не можем! А почему ты спрашиваешь? Разве случилось что-то особенное?
— Нет, нет, ничего! Просто вчера кто-то покушался на мою жизнь. Мне не удалось его хорошенько разглядеть. Но готов поклясться, что это был Симоне Донати, что он действовал по поручению своего отца. Правда, я не знаю, отчего Донати так ненавидит меня?
