Я люблю вас, люди!

Со всеми вашими слабостями и чудачествами, я всё-таки безумно вас люблю, но станьте же и вы, наконец, чуточку взрослее! Не нужно бояться грома: убивает не гром, а молния…

Наше с Лёлькой намерение соединиться в табели покойных марьалексевн проходило как преступление против детства, а значит — табу. А табу вещь безжалостная. Табу никогда не потому что, а — вот так вот и всё: та-бу! низь-зя! в принципе! низьзя и ша! как с тем же, прости господи, богом: он есть и никаких! баста и аллес! а рассуждать и сомневаться — снова табу. Замкнутый, то есть, круг. Очень удобно, когда аргументов не хватает.

Мой же аргумент был проще репы и совершенней второго закона механики: если самостоятельный человек с косичками для себя решил, а другой, с трижды уже сменённым паспортом, не находит в этом ни идиотизма, ни пошлости — почему нет?

Иметь, простите, или не иметь — вопрос отдельный и рассматриваться будет, когда назреет, в порядке живой очереди. Поймите вы, наконец, разлюбезные княгини: иногда людей тянет друг к дружке не только затем, чтобы совокупиться! (Ключевое здесь не «совокупиться», а «не только»). Хотя… Всему, повторяю, черёд. И этому, видимо, тоже. И не нужно круглить глаз и орать: соли нюхательной мне, пожалуйста, соли, тут такое!..

Какое тут?

Конфуция родила шестнадцатилетка.

От семидесятисчемтолетнего супруга.

И на тебе — не кто попало, Конфуций!..

Мать Гоголя отвели под венец в четырнадцать…

Или: мой Ваня младше был, мой свет, а было мне тринадцать лет! — а?

Энциклопедия, между прочим.

А сколько самой Тане в минуту передачи письма со знаменитым «я ваша» было, помните? — да ровно столько же — тринадцать. Совсем как Лёльке прошлым летом. И вдвое взрослый Евгений увильнул, не стал. И не мы ли с вами ещё и фырчали с учительской подачи: вот ведь чёрствый человек! вот лишний!..

А Пушкин бы стал!

И чёрта с два кто осмелился бы его упрекнуть. Хоть сегодня, хоть тогда.

Судите сами: Онегин, отказав одной влюблённой девочке (а Татьяна в каждой строке — девочка и только), не находит ничего стыдного в том, чтобы тут же флиртануть с её младшей — никак, то есть, не старше двенадцати, сестрицей. И заметьте: не он один — никто в целой зале в этом ничего вызывающего не видит!

Кроме несовершеннолетнего же по нынешним меркам Ленского…

А то давайте Наташу Ростову вспомним, в те же самые тринадцать годков лезущую с поцелуями к гусару…

Или Джульетту, тайно принимающую по ночам гормонально взвинченного пацана…

Ничего, выходит, страшного?

Или о времена, о нравы?

Когда надо — акселерация, когда нет — о времена…

Вся табуированность, повторю, от церковных догм. А что не от них — нет, братцы, в том-то и дело, что не от какого ни от дьявола — от здравого смысла. Хотя с поповских позиций он и есть генеральное зло…

Мой же здравый смысл подсказывал, что девочка, сутками толкующая о своих чувствах, страдающая от них и способная внушить ответные — не такая уже, видимо, и девочка.

Где эта граница прописана? В загсе?

Так нет больше загсов.

А нет загсов, нет и границ.

Кроме тех, что человеческого звания лишают.

А ежели кто считает, что я им пренебрёг — я ведь, извините, в морду не только получать умею, я и сам пока заехать могу. За такие-то подозрения.

Поймите вы: я всего лишь живой человек. Всё ещё живой. С глазами, ушами и сердцем, в которое рвётся своим сердчишком другой замечательный человечек. И о чём эти сердца договорятся, не ваше вахтёрское.

Не с отчаяния же Лёлька глаз на меня положила — имелся у неё выбор.

И она выбрала.

А что касаемо моей корысти…

Вы всё ещё не в курсе, чего взрослые мужики хотят от молоденьких женщин?..

А вот и нет: совсем не того же. Отношение к сверстницам с годами, увы, меняется. Мы сами не успеваем заметить, как они становятся (или не становятся) источником прежде всего заботы и снисхождения. Это не хорошо и не плохо — просто это так: с годами нам снова и всё отчётливей хочется мамы. И кому занять её место как не той, что клялась когда-то быть рядом и в горе, и в радости, а значит, и в этой инфантильной слабости тож?..

Но юных — юных мы привечаем иначе…

Давайте так: люди (ну хорошо: не люди — мужчины) вообще не шибко моногамны. Настоящие однолюбы уникальны, и дай им бог здоровья и всего остального. Большинству же везёт меньше. Аппетит космический, а рацион чего-то жидковат. Вот и ищут. Тайно или явно. Результативно или нет — ищут. А поиски порождают варианты. И значит, как ни крути — кастинг. И в первом туре двадцатилетняя стройняшка почему-то просто-таки вчистую выигрывает у подштукатуренной сорокалетней стервы. Правда, уже во втором может выясниться, что внешность обманчива, и которая стервозней, ещё вопрос. Но любят мужики глазами, во что бы кто из нас ими первым делом не стрелял. Так что не мы нимфеткам фору даём — природа. Но экстерьер не главное.

Главное — что в молоденькой спутнице таится надежда на исцеление от досадного чувства давнишней ошибки: ты сразу должен был быть старше любимой. Ощутимо старше должен бы был быть ты (учит тебя жизнь), да не смог: слишком рано вступил на поприще…

Ну, как рано: почувствовал, что пора, вот и вступил, дурачок. А выбор исчерпывался ровесницами. И ты скоренько выбрал — из тех, кто ещё в четвёртом классе обогнали тебя в развитии. На добрых несколько кругов. Примерно как куколка Суок наследника Тутти…

Думаешь, она тогда уже не понимала, что не с тобой бы ей телесной-то зрелостью да характерами мериться, а с кем посноровистее — годков этак на десять-пятнадцать?

Будь спок — ещё как понимала… Только где ж их, сноровистых и никуда уже не спешащих, взять? — их всех в своё время расхватали. Прынца ждать — ещё дождёшься ли. А тут ты, весь такой торопыга: бух на колени: слышишь, Людочка (Галенька, Леночка, имярек), как сердце колотится? Она сердце послушала, в ключик тебе чего-то насвистела, колготки стянула, вот и совет да любовь. А теперь тебе с хвостиком, в бороде и впрямь что-то серебрится, и бес из рёбер зудит, что отношения вот с этим, в дочки тебе годящимся созданием ты построишь куда мудрей и основательней. И не будем размусоливать — берёшь и строишь!

И рядом с нею — энергичной, живой и не объевшейся ещё всей этой романтики, на которую у твоих бывших одна реакция: защитная, — ты тоже чувствуешь себя моложе, чем в трельяже. А это, судари мои, дорогого стоит! За это, как пелось, можно всё отдать, и до того я в это верю. Тут без вариантов. Только за. Любой ценой, очертя голову, через все тяжкие и даже плюя на здоровье, которое, сволочь, отомстит чуточку позже.

Хотя дойти до доктора давно уже стоило бы. Хотя бы затем, чтоб в ответ на дежурное нуте-с, батенька, и на что жалуемся, не мямлить, ябедничая поочередно на то и это, а гордо и честно отчеканить: на всё, доктор! Теперь — на всё…

Так что чего это мы — не вопрос.

Вопрос — что движет ими, виснущими на хондрозных шеях потенциальных отцов. Жажда денег и положения? — Да… Дарового во всех смыслах образования и воспитания? — Безусловно… Почти гарантированной преданности? — Конечно! И этого тоже. Но потом.

Для начала же страсть как хочется потрафить только что обретённой зрелости. Вчера ещё — нескладная жирафа, нынче — сам шарм. И, кажется, даже умница. В общем, цыпы учатся летать, и, едва встав на крыло, им не терпится испытать его на пригодность. Одно ведь дело, когда по тебе прыщавый однокурсник слюни пускает, и совсем другое, если не мальчик, но муж — отец семейства, персона с нишей и именем, способная (экая замена рода!) оценить не только то, что непосредственно на витрине. Такого ведь ещё взять надо… И юная Диана перемигивается с пролетающим мимо Амуром, который — всегда пожалста! — шарах в мужчинку. И заполучив в сердце очередную стрелу, тот теряет равновесие и бубухается на её кстати подставленное плечико, а лучше грудь. Со всей его благодарностью и пониманием.

И это значит что? А это значит ура. Значит, жирафа наша вполне готова к употреблению — настал её черед разлучать и властвовать. Ну разве сверстник подарил бы ей мало-мальски схожее ощущение победы? Как, где? На своей подростковой тахтёнке? Дрожа от нетерпения и прислушиваясь к входной — уж не предки ли? То-то и оно…