Буду!
Всё: точно очнулся.
И приподнимаюсь на локтях, полуусаживаюсь, вытаскиваю руки из-под вороха покрывал, забираю жестянку и пью, пью, пью — медленно, глоточками — до конца.
— Ну что, кормить тебя?
— Успеется… Тима позови.
— Не могу.
— В смысле?
— Я велела ему уйти.
— Куда уйти?
— Вообще: уйти и всё…
— ?
— Ну, прогнала я его.
Тут вам, наверное, театрального эффекту не хватает. Или даже киношного. Тут, наверное, последний глоток должен был попасть в дыхательное, и мне полагалось бы зайтись в кашле и выронить ковшик, и он с полминуты ещё дребезжал бы на половице в вязкой тишине, пока не замер. И безымянный оператор только после этого дал бы один за другим два крупных плана: прищуренный её и обалделый мой.
Но ничего я не выронил, и ничего не задребезжало.
— Не понял. Как прогнала?
Лёлька тяжело вздохнула.
— Это был единственный выход.
О, боже! Вот он, театр-то! Наивный детский театр одного актёра. Ну можно же просто и ясно: так, мол, и так, я попросила взять меня на уток, а он — перебьёшься, сиди вон за дядькой следи, а я ему… в общем, слово за слово… или что там у них ещё ужасней стряслось… Нет же: единственный выход! Всё кончено! Рубикон сожжён! Жребий кинут! Аллес капут! Ту би ор нот ту би, дядя Андрюша, чтоб нам всем теперь провалиться!.. Терпеть не могу.
Хотя сам чаще всего именно так и выдаю, чтоб мне как раз и провалиться, если что.
— Чего ты несёшь? Какой ещё выход?..
Вместо ответа она вытащила из кармана и раскурила заранее набитую трубку.
Мою дедову трубку.
Затянулась. Не заперхала.
— Вот оно, значит, как…
— Ага.
Это было больше чем бунт. Это было то самое кто тут временные слазь, кончилось ваше время…
— Нравится?
— Пока не очень… Хочешь? На.
— Брось, — не то попросил, не то приказал я.
Она пожала плечиком. Деловито сплюнула в занявшийся уголёк и сунула чубука обратно в карман.
— Нет. Совсем выкинь.
— Зачем? Просто не буду больше.
— Лёль…
— Я сказала…
— …выбрось, говорю!
Повисла тишина.
— Подумал?
— Да, подумал.
— Ну акей!
И вышла вон и с по-девчоночьи дурацким замахом лукнула трубку в воду. Вернулась. Заворчала:
— Дожились. Антиквариатом разбрасываемся…
Таких фор от нашей тихони прежде не получал никто. Из живущих, по крайней мере…
— Кончай рисоваться. Что произошло?
— Просто.
— Как это — просто?
— Ну, прогнала и всё.
— Да зачем?
Второй тяжкий вздох.
— Чтоб ты поднялся.
Интересно девки пляшут!..
— Ну-ка сядь сюда.
— Не-а.
— Да что там у вас случилось-то?
— Ты когда-нибудь слушать будешь?
— А я чего делаю?
— А ты кудахчешь.
— Да я врубиться не могу…
— А вы никогда врубиться не можете! — взорвалась она вдруг. Совсем как отец. Как же похожа она на него. В смысле, на нас, на меня…
— Да кто мы, кто?
— Мужики… Я сказала Тимке, чтобы он ушёл… не перебивай!.. чтобы оставил нас одних… ну, нас с тобой… Сказала, что если он уйдёт, ты выживешь…
— А если останется…
— А если останется, возьмешь и умрёшь.
— Ага, — по крайней мере, логику я просёк, но пока только логику. — И зачем?
— От чувства выполненного долга.
— Ты чего городишь, чучундра? От этого не умирают.
— Ещё как и умирают! — и всё-таки подсела и брови мне ладошкой утёрла. — Ты ведь решил, что всё, баста, карапузики, из леса вывел, пристроил, вот горох, вот пшёнка, вон картошка растёт, всю только не ешьте, а то весной нечего будет сажать, и гудбай, да? Как Дед?
И снова вскочила, притулилась к косяку и запричитала куда-то в пространство:
— Добренький какой! Решил, что теперь сами сможем? Без тебя? Пожалста, да? Любитесь себе, женитесь…
— Лёль? Ты о чём вообще?
— О чём?.. Хватит придуриваться-то! Я что, не видела, какими глазами ты на него смотрел?
— Какими?
— А такими: гордился ты им.
Вот ничего себе! Вот застукала так застукала!
— А ты знаешь — да! Глядя, как компьютерный мальчик превращается в мужчину, каким сам всю жизнь хотел стать — ох как гордился, девонька! Тут есть чем. Это тебе не книжку стихов намарать!.. Глаза она мои видела… А ты хотела, чтобы я стыдился, что ли?.. Мне стыдно было, когда сын без моего участия рос — где-то и как-то — вот это стыдно. И очень больно…
Так приблизительно хотел я ответить ей.
А вслух сказал:
— Да я-то тут при чём… Сам он…
— Ну я и говорю, — и опять подлетела и плюхнулась задницей на ветошь так, что лежанка задрожала, и, как пишут в художественных текстах, прошипела (а я уточню: пропищала) мне в лицо: — Ты почувствовал, что больше не нужен. Что вожак теперь он.
Так: стоять! Стоять, мужик…
В смысле, продолжать лежать и мыслить здраво. Перед тобой четырнадцатилетний ребёнок, не её это слова. Разводят тебя. Как последнего лоха. А ты и повёлся. Эй, хитрюга, а ну колись: наизусть заучила? А автор где? За дверью? Рот кулаком зажимает и коленками сучит, чтобы не обдуться от удовольствия?..
Ну, хорошо. Хорошо, я подыграю вам, ребятки…
Ох я вам щас и подыграю!..
— Да ладно тебе. Не собирался я никуда умирать («да, да, вот так и надо! никуда — очень правдоподобно»). Придумала ведь тоже…
— Да ничего не придумала. Копыта он чуть что отбрасывает…
Ах ты шпана неблагодарная, припомню я тебе эти копыта. Обязательно припомню. Попозже. А сейчас подпевать! Подпевать, Палыч, пока пощады не запросят…
— Ну уж прости.
— За что? — теперь она не поняла.
— Не знаю, — я сделал очень грустное лицо, очень. — За всё сразу. Сколько я уже так валяюсь?..
— Третьи сутки.
— Вот!
— Чего — вот?
Попались вы, вот чего вот!
— Я говорю, вот квакнул бы я вчера — и что тогда?
— Ты бы не посмел.
— Хо-хо! ещё как посмел бы…
— Нет.
— И почему это?
— Потому что тогда и я бы погибла. Понимаешь?
Боже, какой милый бред! До чего замечательный спектакль тебе устроили! Слезу давать уже, или рано?..
— Ну, во-первых, не погибла бы. А во-вторых, как же это я должен был догадаться, если третий день, как говоришь, без сознанья и понятия не имею, что тут у вас творится?
— А для таких вещей сознанье и не обязательно.
Нет, всё, не могу больше. Тима! Константин Гаврилыч ты мой непутёвый, входи уже, где ты там? Иди сюда, дорогой, поздравлять буду: Чайка твоя — прелесть!
— И ты вот так просто взяла и выложила ему всё это?
— А как же ещё-то?
— И он поверил и ушёл?
— А зря, что ли, ты им гордился?
— Ну да, да, да, да, — я уже не мог сдерживаться. — Я гордился, ты заметила, потом я умирать начал и тебе ничего не оставалось, и ты его прогнала! Видишь? Въезжаю ведь, если по-человечески объяснить! Расстались без эксцессов, надеюсь?
— Ты о чём?
— Ну как о чём! По-доброму простились? Без обид?
— Нормально. Я объяснила, он согласился и пошёл.
— Встал и пошёл, да?
— Ну да.
— В лес?
— В лес, куда же ещё-то…
— Без ничего?
— Да ты что! Я сама ему всё собрала. Заранее. Одежду, ножи, спички, пять свечек, соли мешочек насыпала… Мясо. Много. Почти всё, что накоптили. Ему ведь нужней… Мы-то всё же тут. И как-никак вдвоём…
— А-а-а! Кобелина с ним, значит, умотал…
— А то.
— Выходит, тоже на пару… И давно отчалили?
— Позавчера. Я не пойму: ты чего потешаешься-то? — она смотрела на меня как на законченного идиота.
— Кто? Я? Нисколько! Я просто думаю, может, он ещё тут где-то, неподалеку, а?
— Нет. Он далеко уже.
— Уверена?
— Он слово дал.
— Врёшь!
— Вру…
Врёт. Всё ты врёшь, голубушка. Ну давай, ври дальше.
— А ты сам подумай: зачем какое-то слово? Ты бы на его месте что — спрятался и ждал?..
— Я-то? Да боже упаси.
— Ну и вот…
— И больше, значит, не объявлялся?
— Кто?
