Брошенный дом.

Двинули к следующему — наискосок. И во второй огород, тоже поросший бурьяном, ходу не было.

— Похоже, мёртвая деревня, ребятишки, — злоключил я. — Пойдёмте, что ли, до конца прогуляемся…

В домишках не читалось и намека на присутствие человека. Больше того: оставаясь за спиной, они навевали дополнительного непокоя.

Это было не просто обидно — это выглядело как форменная издёвка: хотели? — нате! а вот за содержание не обессудьте, чем богаты…

Оканчивался порядок строением повыше прочих, напоминавшим часовенку — купол разве с чем спутаешь? Действительно: что же за дорога, коли не к храму…

Оставалось лишь выбрать домик поприличней и расположиться до светла.

Я едва сдержался, чтобы не напугать детей идиотским предположением, что в первой же хате мы непременно наткнёмся на скелет на лавке: уж больно просто было бы — апартаменты да вдруг и без скелета!

Или без привидения…

А куда деваться? Шалашик-то вон где остался.

— Ну и чаво? — донеслось со стороны часовни. — Чаво подкрадаетесь-то? Сперва хорлопанют, а опосля хоронюцца!

Лёлька инстинктивно вцепилась мне в руку. «Ад живых мертвецов!» — подумал и я и поинтересовался в темень (а вы бы не поинтересовались?):

— Вы где?

— Хде-хде, — ответил голос. — Тута мы. Подь сюды…

Послышалось остерегающее ворчание крупной, судя по рыку, собаки.

— Цыц, кобелина, — приструнил её незримый собеседник. — Свои ента, не вишь рази…

Пёс смолк. Подойдя почти вплотную, мы не без труда разглядели смутные очертания сидящего у входа в часовенку мужичка. В тот же миг он чиркнул спичкой, запаливая трубку, и короткая вспышка озарила лицо.

Это был старик. С косматой седой бородищей и заявленным кобелиной у ног — его выдали блеснувшие во тьме глаза. Где-то я эти красные уголья уже…

— А с чего вы решили, что мы свои?

— Дык какой же-ть ворожина в этаку-т даль запрёцца? Да ышшо и с дитями. Чудишь ты вольным светом, мил друх. Сидай хде стоишь, здоровкацца бум…

— Здрасти, — выдавила Лёлька, и мы приземлились.

— Ну и чаво молчим? — хрипато подбодрил туземец. — Бай давай.

— Да чего баять… Странная какая-то у вас деревня.

— Какая ж она табе деревня? Сяло это. Мурома зовёцца. А по-старинному Шивариха.

А вот это мне уже не понравилось.

— Не надо, старик: Шивариху я знаю.

— Кажуть же табе: Шивариха — по-старинному. А нониче, по переписи, Мурома…

— Хорошо село, — опередил меня Тимка. — Два амбара десять хат!

— А сяло, малой, на амбары с хатами не щитають. На Руси иде храм божий стоить там и сяло.

— И много народу у вас в селе? — снова встрял я.

— Дык все тут. А табе хто нужон-та?

— Да никто. Мне бы вот ребят до утра пристроить…

— Той-то! Ну и пущай заходють да ложацца, пошто зябнуть? А мы холубь тутати попертолкуем.

— Куда пусть заходят? В церковь, что ли?

— А чем табе церква не хороша? Лавки имеюцца, а нет — армяк мой пушшай на пол кидають да на няво…

— Да как-то того, — смутился я, — в смысле, не того… Сами ж говорите: храм божий…

— Дык на то и храм шоб людям! Потешный ты право слово.

— А другого жилья что, не найдём?

— Не таперь, — и он снова запалил потухший чубучок, — ступайтя хлопчики уложивайтеся. Там и хлебушко е и картошек пяток. Лампу только тово, не шибко жарко…

— Меня Лёля зовут, — обиделась Лёлька.

— Ох ты ж чаво! Недохлядел, — повинился дед, — зоркость однако ужо ня та.

— Давай, Тим, — подтвердил я наше согласие ночевать где скажут, — посмотри, как там насчёт обустроиться…

Тим встал: разведка была его и только его прерогативой. Кобелина тоже поднялся. Типа, пошли, провожу.

— Не тронет? — кивнул парень на пса.

— Никохда, — крякнул дед. — Ты для няво таперь как я. И ты, дочка, ступай, будет мяцца-та, папанька у вас опасливый шибко, а ты чую не с таких.

— Он нам не папка, он дядя, — расставила та зачем-то всё по местам и отправилась вслед за Тимом.

— А-а! Тады да, тады кончьно, — и мне: — Пыхнуть хотишь, дядя?

— Пожалуй что, — и я полез за сигаретой.

— А ну брось, — осадил он, — баловство енто. На вот мово самосадику зацени.

И протянул трубку. Я взял и на миг почувствовал себя молоденьким индейцем при бывалом вожде.

— У-у-у! — табачок у вождя и впрямь был добрый. — Костерок бы, что ли, развести, а, дедушк?

— Дык вон поленница-т бери да жхи.

И пока я налаживал светилово-обогревалово, он триндел:

— Вот значицца вы и у места… И то чем по бору туды-сюды… С самого почитай ранья вас слежу ан нету и нету… А тут ходу-т напрямки полдни…

С костерком сделалось и поуютней, и попонятней. Наконец я рассмотрел старика. Крепенький такой дедок лет восьмидесяти, в того же примерно возраста ватнике да треухе. Совершенно, в общем, нестрашный на свету пенсионер, хотя и явно заговаривающийся.

Высунулся Тимка:

— Есть будешь? Тут соль!

— Эх ты! Давай, — у меня вот слюни только не потекли: соль! — Дед, а у нас оленина, попробуешь?

— Было б чём, — приподняв в стороны огроменные усы, он продемонстрировал абсолютно беззубые десны.

— Ну, не знаю. У нас больше ничего и нет…

— А и ня надо ничаво. Попостюсь.

— Да уж, без зубов не мёд…

— Ня мёд. А без хлазьёв и тово хужей.

И я понял, что смущало меня в поведении хозяина всё это время: старик был слеп. Его белесые глаза неподвижно упирались в пустоту.

— Погоди-ка, да ты тут что же, совсем один?

— Была бабка одна, померла надысь. Таперича сиротствую. А учесть што и нохи у мене не ходють так и вовсе.

— Так как же ты — видеть не видишь, ходить не ходишь, а про бабку узнал?

И картинка со скелетом в избе быстренько поменялась у меня на картинку с мертвой старушкой там же. Не намного, между прочим, веселей картинка.

— А енто сынок видать без надобности. Енто и так понятно: была бабка и нету и ступай-хорони.

— Да кому ж хоронить-то?

— Дык мне кому ж боле.

Вернулся Тим, принёс пару кусков мяса, пару картофелин в мундире, хлеба ломоть и полпригоршни соли. Аккуратно ссыпал её на полено.

— Ну всё, мы ложимся. Спасибо, дедушка.

— Не на чем милок, спи-знай.

— Может, вам чего принести?

— Ты малец тово, — повернул дед к Тимке невидящий взор, — чаво-й-то больно уж любезный…

— Да нет, — смутился тот, — нормальный.

— Ты Тимошк как в свою дуду дудел так в яё и дуди, пошто под мене ладисься?

— Да я просто подумал…

— А ты не думкай. Случицца чаво я сам и подзову. Добро?

— Добрей не бывает.

— Ну и топай…

Мы просидели до утра.

Сперва я пытался разъяснить суть наших мытарств, но дед, похоже, знал про них получше моего. Во всяком случае, при упоминании о летучей дуре авторитетно заявил кобелине: «И ента пакость ышшо». Пёс солидарно вильнул хвостом и переложил баскервильскую морду с лапы на лапу.

Потом старый шепелявил, а я слушал, но если скажу, что порядка от этого в голове моей прибавилось — считайте, соврал…

Выяснилось, например, что бабка приходилась ему не то тёткой, не то сестрой двоюродной, этого он и сам точно не разумел, да уж много ли таперя разницы, земля ей пухом!..

Схоронил он её сам, нониче утром. Дополз кое-как до хаты — лежит сердешна, дожидается. На одеялу положил и волоком же, волоком к могилке на бережку…

Что значит как рыл? Бабка сама допрежь подзаботилася, куды ж ему нвалиду копать! А домовину — ет нет, без домовины наказала положить, как есть присыпать и не горевай — всё земля, а боле-та и ня нада.

Присыпал, значицца, поскулили они с кобелиной на пару по-над сверьху, и сюда, нас дожидацца. Откудова знал? Дык бабка ж и упредила. Придет, казала, горем скрюченный с парой малых. Встреть, казала, уважь, приюти, а дале — как бох. Она ведь, бабка-т, с кех ышшо пор готовилася! Как побёгли лешачата носиться, так и улыбнулася: вот и срок. Она ведь,