— Ты здесь… Здесь. Не хочу, чтобы ты уезжал. Никогда бы не уезжал, слышишь. Никогда.

Он нежно поцеловал ее и сейчас вслушивался в журчание ночного дождя и ровное дыхание Мари. От лежака Пьера, уже успевшего заснуть, их отделяла занавеска. Дальше стояли лежаки детей. Напротив — пустой лежак Ортанс, тоже отделенный занавеской, а за ним лежак Жана и старого кузнеца, чей храп раздавался на всю комнату. Ливень, прошитый ветром, заполнял весь их обширный дом, и Бизонтену предстало как бы видение этого ливня, замыкаясь на крупе мула и на плаще Ортанс. И в этот ливень врезалось лицо Блонделя. Его улыбка. Его светозарное одеяние. Его простертые к небесам руки и также его тело, пригвожденное к стволу дерева копьем со сломанной ручкой. «Да это же распятие! — твердил про себя Бизонтен. — И Ортанс, возможно, надеется найти его живым!»

Значит, она и впрямь считала, что Блондель вроде бога, что ли, и поэтому неуязвим? И почему Барбера так охотно согласился взять ее с собой? В конце концов, что они толком знают об этом контрабандисте? Да ничего не знают. Знают только, что он на ножах бьется, что пьет и, возможно, надеется, что Ортанс…

Бизонтен прижал к себе Мари, но она не проснулась, а только счастливо вздохнула во сне. Несколько минут он просто думал об этом и о стуке дождя, барабанившего по крыше, потом попытался мысленно представить себе Ортанс и контрабандиста по дороге во Франш-Конте. Почему Барбера решил уйти от них ночью? Что ему было перевозить, раз обе его переметные сумы пусты — Бизонтен сам засунул туда узелок с бельем, приготовленный Ортанс, и тряпицу, в которую Мари завернула сало, хлеб и небольшую бутылочку вина из виноградных выжимок? Уж не на самом ли деле этот человек живет воровством и грабежами? Будет ли он и при Ортанс промышлять? Где и как устроятся они на ночлег?

Бизонтен перебрал в памяти все дороги, по которым они прибыли сюда, но сейчас, правда, до снега еще далеко, так что и сравнивать нечего.

Должно быть, от всех этих мыслей он задремал, как вдруг его разбудил дикий крик. Мари вскочила с постели:

— Это Клодия. Быстрее зажги свечу!

Ощупью Бизонтен нашел огниво и зажег свечу. Пьер тоже поднялся, и все трое постояли с минуту у постели Клодии, а она стонала, корчилась от боли, прижав руку к животу, на лбу ее выступили капельки пота.

— Мне больно… Господи, как же мне больно!

Мари положила ей ладонь на лоб. А Пьер, взяв ее за руку, спросил у сестры:

— По-твоему, началось?

— Этого-то я и опасаюсь, — ответила Мари. — Началось на две недели раньше срока, что совсем ни к чему.

— Тогда что же нам делать? — спросил Пьер, голос его прерывался от страха.

Мари выпрямилась. Лицо ее выразило беспокойство.

— По-моему, это оттого, что она разволновалась, узнав о гибели Блонделя. Мне было бы куда спокойнее, если бы можно было найти повитуху.

— Сейчас я за ней отправлюсь, — отозвался Пьер.

Клодия судорожно вцепилась в его руку и умоляющим голосом пролепетала:

— Нет! Только не ты! Не хочу, чтобы ты оставлял меня одну.

— Разумеется, так оно и должно быть, — заметил Бизонтен. — Ему оставлять ее нельзя. Поеду я сам. — Взгляд в сторону Мари. — Объясни мне, где повитуха живет.

Пока Бизонтен одевался, Мари зажгла фонарь и пошла с мужем в конюшню. По дороге она объяснила ему, что повитуха, мол, живет у пристани, недалеко от того дома, куда их поначалу поселил мастер Жоттеран.

— Только поторопись, — добавила она. — Боюсь я за нее. Смерть Блонделя слишком ее потрясла. Бедная девочка!

Он заглянул в амбар, намереваясь взять там самый большой каретный фонарь. Мари последовала за ним и, осветив маленький гробик, произнесла:

— И она еще здесь… Не нравится мне это. Мертвое дитя в доме, где должен родиться ребенок.

Бизонтен обнял Мари, поцеловал ее:

— Не думай об этом. Я быстро обернусь.

— Только смотри, будь осторожен в дороге, — попросила Мари.

Бизонтен запряг Лизу, самую быстроногую из кобылок, выбрал самую легкую повозку, крытую парусиной, прицепил каретный фонарь, сел на передок и щелкнул кнутом. Как только он очутился под открытым небом, ему почудилось, будто ночная тьма вся целиком обрушилась на него, как бы вымещая на нем одном всю свою злобу. И однако дождь сейчас стал вроде потише. Зато ветер разгулялся вовсю, с силой врывался под парусину, замедляя ход повозки. Так они добрались до середины первого спуска, но тут Бизонтен остановил лошадь, достал нож и перерезал веревки, удерживавшие задубевшую и тяжелую от холодной воды парусину. Свернул ее кое-как и припрятал во рву. Затем стал вырывать дуги, согнутые из орехового дерева и поддерживавшие парусину, чтобы бросить их туда же. Но последняя орешина не желала покидать привычный, насквозь пропитанный влагой паз, и он резким движением сломал ее.

Он уже не мог обуздать ту силу, что рвалась из него. И не мог заставить себя не думать все о том же. Его обступали картины смерти, томил страх, что будущая смерть снова не пощадит их. Ночная буря расходилась все сильнее, гнала ледяные валы, дышала над ухом, будто зверь невиданно огромных размеров, перекатывала волны мрака через дорогу, и свет фонаря был бессилен достичь даже лошадиной морды. Но все-таки Бизонтен пустил лошадь рысью. Он не столько видел лежавшую впереди дорогу, как чутьем ощущал ее. Он целиком доверился своей быстроногой Лизе, уже неоднократно проделывавшей этот путь. Однако колеса без конца сползали с дороги то вправо, то влево, и повозка того и гляди готова была опрокинуться. Но Бизонтен, натягивая вожжи, выправлял повозку, стегал кобылку, орал на нее как полоумный и гнал все вперед и вперед. Безумная ночь ополчилась против него, и, несмотря ни на что, он чувствовал, что она исподтишка обволакивает его. Казалось, будто она решила уберечь его от погибели, и минутами его охватывало такое чувство, что она старается помочь ему. Когда они добрались до Вюашера, где дорога всегда была особенно избита, налетел откуда-то неслыханной силы шквал, уперся с размаху в мокрые склоны пригорков и так же вдруг улетел к тучам. Подобный загнанному вепрю, что рылом нашаривает путь через изгородь и прокладывает себе проход, ломясь напролом через кусты могучими своими боками, шквал пробил себе сначала узенькую щелку между туч, а потом разорвал их в клочья, открыв луну. Брызнул холодный лунный свет, столь резкий, что Бизонтен, ослепленный, даже прикрыл глаза. Показалась ферма, обсаженная вязами, безропотно отдававшими ветру последние охапки листьев. Дорожные колеи заблестели, кусты бросали на дорогу свою тень, и она все разрасталась, словно хотела оторваться от земли. Бизонтен покрикивал:

— Эй, Лиза! Эй, моя красотка. Теперь уж, должно быть, близко. Эй!

Будто возбужденная этим светом, лошадь снова пошла крупной рысью, невзирая на довольно крутой склон, и колеса подпрыгивали на выбоинах.

Там, наверху, ослепительное сияние. Убеленное пеной озеро открывалось во всей своей дикой, суровой красе, так что по спине Бизонтена даже дрожь прошла.

— Эй! Лиза, голубка. Эй!

Когда дорога стала ровнее, лошадь перешла на галоп. Все сверкало, все плясало вокруг, гонимое ветром под бешеный скок лошади. Башни Вюфлана черными силуэтами вырисовывались на расплавленной стали озера. Даже Савойские Альпы и те порой выступали на горизонте — казалось, это скалы, подвешенные в пустоте. Ни на том берегу, ни в окошках здешних ферм не светился огонек, и Бизонтену на миг почудилось, будто во всем этом мире, так внезапно залитом ледяным лунным светом, вырвавшим всю округу из тьмы, он сам — единственное живое существо.

У городских ворот стражник, стоявший на крепостной стене, должно быть, хорошо знал каждого городского и окрестного жителя. Бизонтен крикнул:

— Открой ворота, друг! Я плотник из Воскрешения. Еду за повитухой, дело срочное. Очень даже срочное.

Стражник — и каска его, и латы так и блестели от дождя — спешно спустился со стены. С ним сошел и второй стражник. Перебросившись десятком слов, они открыли тяжелые ворота, пронзительно завизжавшие на цепях. Бизонтен въехал в город, но приостановился возле стражников.