— Ничего, — сказал подмастерье, — шевелиться он может, значит, не замерзнет.

— А я требую, чтобы вы его развязали. Он такой же узник зимы, как и мы все. Вы же сами понимаете, что уйти ему некуда.

Когда Мари с Бизонтеном вернулись к своей повозке, Пьер спросил, что будет с Мане.

— Ежели эшевен умрет, устроят суд, — объявил подмастерье, — и боюсь, что будут действовать под влиянием гнева.

— Нет, эшевен не умрет, — воскликнула Мари. — Если мы завтра действительно тронемся в путь, найдем жилье и будем его выхаживать, не умрет он.

Уложили детей и, снова оставив их на попечение Пьера, так как Мари не находила себе места от беспокойства, они вдвоем с Бизонтеном отправились к больному. Мороз щипал лицо и руки, а ветер не унимался ни на минуту, свирепея, когда на пути ему попадалось какое-нибудь препятствие. Неясный свет еще падал к подножию пригорка. Большинство повозок снова завалило снегом, сквозь который пробивались огоньки. Доносились приглушенные голоса. Так и казалось, что идешь по деревенской улице, по одну сторону которой вытянулись домики, повернувшиеся спиной к лесу. У опушки слышался глухой перестук копыт и звяканье цепей. Лошадей поставили на очищенном от снега участке, натянули над ними парусину, привязав ее к нижним ветвям. С северной стороны ее поддерживал снежный вал.

— Не следовало бы их держать здесь слишком долго, — сказал Бизонтен, — не уверен я, что лошади выдержат такую непогодь. Да и корма скоро кончатся… Так же как и пропитание для нас.

Свисавший с дужки фонарь освещал взволнованные лица собравшихся у повозки эшевена. Старик лежал в середине, а с боков его обложили соломой, чтобы преградить доступ ветру, просачивающемуся снизу между досок. Рядом сидели жена эшевена и его племянница.

Цирюльник тоже пришел сюда и, как обычно, молчал. Его изможденное лицо, худая шея, похожая на связку перекрученных веревок, были скрыты под нелепым капюшоном неопределенного цвета, не то красным, не то желтым, чуть ли не раза в два шире, чем было нужно. Глядя на него, невольно думалось, что он-то гораздо ближе к концу жизни, чем эшевен, хоть и бледный, но спокойный на вид. Черты лица д’Этерноса выражали глубочайший душевный покой. От него веяло чем-то неуловимым, что передавалось присутствующим, и каждый чувствовал, как на него нисходит мир.

Тихим, слегка надломленным, каким-то хрупким голосом больной произнес:

— А знаешь, Бизонтен, я очень рад, что ты подружился с братом Мари. Хороший он юноша. И такой же труженик, как и ты. Это сразу в глаза бросается.

И с улыбкой добавил:

— И с Мари тоже, само собой.

Ему не хватало дыхания, и жена попросила:

— Не надо много говорить, ты устанешь.

Старик поднял на нее глаза, и Бизонтен удивился, заметив блеснувшее в них пламя нерушимой любви. Дрожащая рука старухи Бенуат легла на руку мужа, и в эти несколько секунд нежного касания встало то, чего они не успели сказать друг другу за время своей долгой супружеской жизни. Старик закрыл глаза, но тут же поднял веки, посмотрел на Мари и произнес:

— Не так уж давно мы тебя узнали, милая Мари, но в беде души быстрее открываются навстречу друг другу. — И, глядя на племянницу, добавил: — Тебе будет не так одиноко, Ортанс. И мне это радостно знать перед тем, как я уйду от вас…

Дядю и племянницу связывала духовная общность, какое-то внутреннее тайное согласие и родство, и Бизонтен уже множество раз подмечал это; именно оно, это чувство, нынче вечером заставляло их обменяться взглядом, где промелькнуло нечто вроде глубокой, даже торжественной радости.

Наступила минута молчания, больной внимательно прислушивался к пронзительной песне ветра, потом обвел всех присутствующих внимательным взглядом, словно желая запечатлеть на пороге вечности их черты, а затем произнес:

— Буду надеяться, что бог даст мне выкарабкаться, но все равно я хочу поговорить с вами так, как будто незаметно покину вас нынче ночью.

Раздались протестующие крики, но старик махнул рукой, прося всех помолчать.

— Пусть это простая предосторожность. Но я не имею права пренебречь самым важным. Я устал… Прошу меня поэтому не прерывать. Так вот: в отношении Мане я настаиваю на том, чтобы ему ничего худого не сделали. Это просто несчастный случай. Он на меня зла не держал.

Так как подмастерье, сидевший на охапке сена, нервно пошевелился, старик счел нужным опередить его:

— Именно на тебя я и рассчитываю, смотри, чтобы люди не наделали глупостей. Они относятся к тебе с уважением.

— К вам тоже. А однако…

— Бизонтен, дай мне договорить. Меня ко сну тянет.

Старик, видимо, окончательно ослаб. Это было заметно по замедленным его жестам, да и глаза уже не блестели прежним ярким блеском.

— Видишь ли, — продолжал он, — бешеная выходка этого мужлана — а он скорее глупец, чем просто злодей, — его выходка, повторяю, не пройдет зря. Каких только трудностей не испытали наши люди! Сейчас они распались на отдельные группки. Ежели я выкарабкаюсь, все они будут со мной. А ежели мне суждено лечь в землю, все они будут с тобой. — Он снова медленно обвел присутствующих взглядом. — Но главное, я рассчитываю на вас — добейтесь освобождения Мане… Зародыш его кары уже в нем самом.

Он прикрыл глаза и, снова открыв их, вполголоса произнес:

— А сейчас всем спать.

Мари поднялась, она была в нерешительности, однако, поймав взгляд Ортанс и Бенуат, не колеблясь больше, опустилась на колени, нагнулась и нежно поцеловала старика, прошептавшего ей:

— Какая же вы славная, дитятко мое. Совсем как моя Ортанс. А сейчас быстренько отправляйтесь к вашим малышам. Она, жизнь, на их стороне. А мне только одно и надо — покой.

Когда они уже вылезали из повозки, старик спросил:

— А стражу выставили?

— Нет, — ответил Бизонтен, — при таком-то холодище, да к тому же мы так высоко забрались.

— Вот это я и хотел сказать. Волков нам тут бояться нечего, а людей… И потом, у нас есть собаки!

Когда они ступили на землю, ветер окутал их с головы до ног холодным покровом. Приподняв полу своего широченного плаща, Бизонтен положил руку на плечо Мари:

— Вы совсем замерзли, пойдемте-ка быстрее, а то простудитесь.

И Бизонтен, притянув молодую женщину под свой широкий плащ, прижал ее к себе. Она не сделала попытки высвободиться.

Во всех повозках уже потух огонь. Сияние, предвещающее восход луны, уже охватило часть небосвода, открыв целую россыпь звезд. Сияние это заливало окаменевший пригорок, убитый наповал морозом, — холодный рассеянный свет, казалось, исходил от снежного покрова.

— Вот уж воистину прекрасная ночь, чтобы уйти навсегда, — сказал Бизонтен. — При таком свете нетрудно найти дорогу прямо на небеса.

— Значит, вы и впрямь считаете, что?..

Повернувшись к Мари, подмастерье, произнес спокойным голосом:

— Нынче ночью он уйдет. И сомневаться тут нечего. Уйдет, когда все уснут, уйдет тихонько, на цыпочках… Такая уж у него повадка… Это в порядке вещей. Он из тех, кто умеет отдать себя ближним и кто страшится быть обузой для других… Но не надо грустить… Он-то, он не грустит… Он уже смирился… И он знает, куда идет.

Голос Бизонтена дрожал, хотя он старался держаться и подавить волнение. Он хотел подсадить Мари в повозку, но молодая женщина не тронулась с места. С минуту она глядела на него, как бы ища подходящие слова, потом сказала:

— Нынче утром он думал, что меня в их повозке нет, а есть только Ортанс. А я была в самом заднем конце повозки — овес брала. И все слышала. Он сказал: «Ты сама видишь, я хотел довести все до самого конца, но лучше мне остаться по эту сторону. Ведь здесь еще наше Конте…» Так прямо и сказал. И Ортанс ему даже не возразила — что, мол, ты поправишься.

— И это тоже понятно, Мари. Она той же породы, что и он. Из породы людей, которые всегда смотрят правде в лицо… Событиям и людям прямо в глаза, Мари…

Подмастерье замолчал. Ветер как нарочно тоже стих, точно желая еще плотнее сгустить ночную темень. У обоих на губах было одно слово, почти видимое на глаз, но Бизонтен не посмел произнести его — возможно, потому, что оно было начертано повсюду, во всех уголках этой ледяной вселенной, возможно, потому, что оно стало единственным владыкой сегодняшней ночи.